Теодор Парницкий - Серебряные орлы

Улицы закипели монахами, которые скинули темные длинные одеяния и вызывали восторженные крики своими широкими шляпами с петушиным пером и штанами, где одна штанина красная, а другая желтая, ужасно широкими снизу и обтягивающими сверху.

Кардинал-диакон храма святого Лаврентия, излучая торжествующую улыбку, наспех купил несколько коней, чтобы торжественно ввести их в церковный неф. Вновь подпрыгнули цены на тускуланские вина. И вновь зазвучал между алтарями звонкий, радостный, чувственный женский смех.

Небо, казалось, стронулось со своих опор. Звезды сошли со своих извечных орбит. Это с тысячами трепещущих, словно звезды, факелов валила огромная толпа по старой Номентанской дороге. Тысячи голосов раздирали тишину, с которой успели уже свыкнуться глицинии, украшающие виллу, окруженную розовыми колоннами. Консула Иоанна Кресценция просто вырвали из теплых объятий жены и на плечах тысяч людей понесли к Капитолию. Там его, словно тюк, бросили на древние ступени, розовые от света факелов и такие холодные для ног, согретых ступнями Феодоры Стефании. Там Рим преклонился перед ним как перед патрицием.

У Иоанна Кресценция была хорошая память и он знал, что у Рима память плохая. Так что он не прилагал больших усилий, не завидовал красноречию Иоанна Феофилакта, он бросал в тесную толпу те же самые слова, которые произносил несколько лет назад, когда изгонял других, давних пап… и примерно те же самые, которые произносил его отец, изгоняя других, еще более давних…

Словом, «стихийный взрыв многих тысяч, превыше всего любящих свободу», «бессмертное волчье племя квиритов», «златое руно свободы», «благая жертвенная кровь, каждая капля которой стала морем масла, питающего священный огонь благородного гнева» и еще, что «римский народ, всегда римский народ и только римский народ».

И римский народ верил, что превыше всего — он, всегда он и только он.

— Стадо глупцов, — сказал братьям Иоанн Феофилакт, отходя от сводчатого окна в глубь комнаты.

— Стадо глупцов, — повторил Тимофей слова дяди, вытирая кровь с лица зеленым, прозрачным платком, который Аарон время от времени мочил в холодной воде.

На сей раз синяк был у Тимофея не только на лбу. Все лицо синее, а из жутко распухших губ и из-под левого уха текли струйки крови.

Время от времени он совал палец в рот и трогал верхние зубы.

— Шатаются, — установил он глухим, полным ярости шепотом, стараясь не смотреть Аарону в глаза. Но потом пересилил себя, взглянул и даже попытался улыбнуться.

Избитый, охающий, плюющийся кровью и даже зубами, он считал, что ему еще повезло. Ах, как повезло! Он не сомневался, что дядья и двоюродные братцы без колебаний всадили бы в него нож или просто тихо придушили бы, если бы догадались — прежде чем он ускользнул, — что именно он решил предпринять.

Иоанн Феофилакт, разумеется, не запачкал своей холеной руки таким низким делом, как битье. Но когда Тимофей, дерзко глядя ему в глаза, крикнул: «Лисы и змеи! Нож в спину — вот девиз тускуланских графов!» — лицо Иоанна Феофилакта с выражением на нем не гнева, а огорчения и неудовольствия стало медленно обращаться к противоположному углу, где, набычившись, стояли всей ватагой, готовые к прыжку, младшие братья и кузены. Они с лета поняли, что означает медленный поворот огорченного лица. И ответили великолепно согласованным прыжком гончего пса, нет, даже леопарда. Били Тимофея долго, деловито, старательно и почти бесшумно. Потом пинками выбросили за дверь. Усталые, потные, они были уверены, что с него хватит, что проучили его и указали обратную дорогу к семейному единству. Слишком мало у них было воображения, чтобы предвидеть, что не пройдет и часа, как он будет уже за стенами, стонущий, плохо соображающий, но полный решимости заменить папе Григорию Пятому весь неверный Рим.

Он выследил папу в темной роще, куда недавно ударила молния. Встречен он был высокомерным и презрительным вопросом: кто его подослал? Потом: кто его прислал? Но Тимофей не дал себя ошеломить или сбить с толку. Упорство, с которым он шел к намеченной цели, упорство, которое превозмогло привычки и родственные узы, страх и одиночество, слабость и боль, превозмогло даже недоверие и настороженность изгнанника. В монастырь святого Павла истекающий кровью Тимофей вошел в качестве посланца и поверенного папы.

В монастыре все бурлило. Большинство отцов и братьев охватил страх, но было много и таких, кто с жаром приветствовал день переворота и перемен. День возрождения стародавних обычаев, день поражения и осуждения клюнийского новшества. На дворе перед храмом уже мелькали петушиные перья на шляпах, повара с радостью и презрением выливали в корыто для монастырского кабана приготовленную на постный день похлебку. Приор заперся в келье с Тимофеем, Аароном и тремя отцами, самыми почтенными, хотя и молодыми годами. Он отлично владел собой, по не мог скрыть бледности лица и дрожащих губ. Он осведомился у отцов, не надлежит ли скорее уделить наместнику Петрову убежище за прочными стенами монастыря, чем становиться соучастниками бунта, молчаливо соглашаясь на его изгнание. Напомнил, что Христос куда больше осуждал теплых, нежели горячих и холодных. Но отцы лучше своего настоятеля ощущали настроение в монастыре. Они знали, что даже те, кто с болью переживает случившееся, тут же примкнут к радующимся, как только донесется весть о прибытии папы. Примкнут из страха перед местью Рима.

Насколько они были правы, выяснилось вскорости: монахи не допустили даже, чтобы Тимофей мог взять мешок с едой. Порвали в клочья одежду, которую Аарон пытался пронести в калитку в большом капюшоне своего плаща. При этом даже побили. С тех пор как его последний раз много-много лет назад высекли розгами за то, что перепутал гекзаметр с пентаметром, он уже не помнил, что значит быть битым. И хотя искры из глаз посыпались, страдал он не очень сильно, даже испытывал некоторую гордость, что вот как-то разделяет судьбу друга, которого, он это чувствовал, вновь очень любит.

Он вышел проводить Тимофея. Впервые вышел за монастырскую калитку без присмотра. Впервые чувствовал себя действительно взрослым. Он обращался к себе со словами Ахиллеса, что упивается угрозой опасности. За каждым кустом видел он сверкающее острие. Слышал за собою топот тысяч ног. Даже представлял себе, как погибает. Погибает славной, мученической смертью. И не отгонял от себя этих картин, нет, даже призывал их. Они заслоняли мысль о том, что действительно пугало его сверх меры: мысль об одиноком возвращении.

Тимофей то и дело презрительно вскрикивал, что римский народ — это стадо глупцов.

— Ты только подумай, — шипел он сквозь распухшие губы, — они и впрямь верят, что пробудили Иоанна Кресценция от сна. Что силой притащили его на Капитолий. Даже грозили ему, что убьют, когда тот кричал, что хотя и любит превыше всего Республику, по не может… правда же не может, что он клялся пане и императору на мощах святых, что никогда не покинет виллу с розовыми колоннами… Заметь, брат, он кричал: «Германскому папе и германскому императору…» Две капли масла в огонь…