Теодор Парницкий - Серебряные орлы

— Скажи… Скажи… А я не накликал на себя гнева… не слишком оскорбил святого Иоанна Крестителя, сказав… об этом блюде? Ведь это же страшный… смертельный грех… верно? Скорей… скорей… подними руку… сними с меня грех… дай мне апостольское отпущение…

И так же быстро, как упал, вскочил на ноги. И топнул.

— Ты слышал? Сними грех сейчас же… Ты же для того здесь и есть… Для этого и приводят тебя вновь в Рим мои франки и саксы… за этим… за этим… за этим… за этим…

Пена выступила у него на губах. Григорий Пятый побледнел, но во взгляде, которым он мерил дергающегося владыку мира, не видно было тревоги, а только проницательное внимание. И так же спокойно, хотя сухо и высокомерие, как никогда он не обращался к Тимофею, папа сказал:

— За прощением обратись к своему духовнику. Я, конечно, не знаю, сочтет ли он возможным дать тебе отпущение. Но хорошо знаю, что ты не прикуешь Кресценция к ложу Тимофея и Феодоры Стефании. Не прикуешь уже хотя бы потому, что я не позволю Тимофею прикоснуться к Феодоре Стефании иначе, как к законной жене… А чтобы стать ею, она должна стать сначала вдовой… Так что если они и взойдут вместе на ложе, то у Кресценция уже не будет головы.

Но случилось иначе, чем рассчитывал папа. Феодора Стефания никогда не взошла на ложе с Тимофеем. Никогда не стала его женой.

— А виноградники? Что же с виноградниками? — лихорадочно допытывался Аарон, прохаживаясь с другом между заросшими травой развалинами дворца Сеитимия Севера на Палатине. Не в состоянии понять печали и горечи в глазах Тимофея и не задумываясь, обронил:

— Не понимаю тебя. Раз уж у тускуланских виноградников теперь один хозяин…

И с испугом увидел, что после этих слов Тимофей побледнел. Левый уголок рта искривился в гневной гримасе, обнажив щербину в зубах.

— Ты верно сказал. — В голосе его слышалось ожесточение. — Очень даже верно. У виноградников теперь один владелец.

Взгляд его, охватывающий беспредельное пространство, которое живописно расстилалось у их ног, равнодушно скользнул поверх извилистой змеи Аппиевой дороги, вдоль которой тянулись гробницы и окутанные пеленой светлого тумана пинии. Задержался он лишь на самой дальней линии темных взгорий. Там был Тускул!

— Этот единственный владелец виноградников, — продолжал он еще более свистящим голосом, — уже спрашивал меня, не займусь ли я хорошо знакомым мне делом… не согласен ли я стать главным управляющим всех угодий… Как новый глава сената, как императорский любимец, чье присутствие необходимо в Риме, он собирается на постоянное жительство поселиться в замке, что напротив колонны Марка Аврелия. И потому хочет иметь в Тускуле, куда он только изредка будет наведываться, кого-то, кому может доверять, на кого может положиться.

И действительно спустя год, когда преждевременно умер Григорий Пятый, Тимофей объявился в Тускуле в качестве главного управителя при своем дяде Иоанне Феофилакте. В Рим он приезжал редко, в монастыре святого Павла почти не показывался. Да и Аарон тогда уже жил не в монастыре, а в Латеране, подле нового папы, Герберта-Сильвестра. Как-то наместник Петра и его любимец Аарон вылезли из квадриги на Марсовом поле. На площади перед Пантеоном толпа зевак восхищалась ловкостью движений и умением владеть оружием отряда, занятого военными учениями. Это были люди из тускуланского графства. Командовал ими Григорий, единственный не изгнанный из Рима двоюродный брат Тимофея. Поодаль на квадриге, украшенной не золотыми ключами, как ожидал Аарон, а изображением стройной колонны, стоял Тимофей. Очень загорелый и какой-то очень деревенский. Он соскочил с квадриги. И направился к Аарону. Преклонив колено, поцеловал папе руку. Сильвестр Второй похвалил выправку отряда. Тимофей ответил с улыбкой, что трудно найти более верное, более преданное Риму войско. Оказывается, самая большая, самая надежная опора императора и папы в Риме — это тускуланское графство. Даже помыслить о бунте невозможно, когда бодрствует несокрушимый отец отцов отчизны, краса города и империи Иоанн Феофилакт. Каждый день приносит новые доказательства его радения.

— Только зубов жалко, — буркнул Тимофей в сторону Аарона.

Почтение, оказанное папе Тимофеем, не осталось незамеченным столпившимися на площади зеваками. Послышались возгласы, рукоплескания, настойчивые, жаркие просьбы благословить их.

Сильвестр поспешно трижды осенил толпу крестным знамением и удалился вместе с обоими юношами в глубину мощных строгих, темно-серых, шершавых колонн, вот уже столько веков неизменно несущих стражу у входа в Пантеон. Это древнейшее здание, называемое римским простонародьем также и Кругляшом, уже давно было церковью Всех святых, как говорили Аарону в монастыре святого Павла, а также церковью в честь Марии, царицы всех мучеников, как утверждали в авентинских монастырях. Неоднократно слышал он, что богослужения в этой церкви совершают редко и неохотно: как-то неприязненно смотрят вот уже несколько веков папы на этот не редеющий с веками наплыв молящихся. Аарона это всегда страшно изумляло, впрочем, он уже перестал изумляться, когда в первый раз в жизни переступил с папой и Тимофеем порог храма. Тут он сразу все понял.

Когда они вошли, их охватил сумрак. Сумрак уже не такой, как в храме святого Павла. Отличие это вызывал ослепляющий столп света, врывающийся в темный храм сквозь огромное круглое отверстие в куполе, гармонично выложенном изнутри венцами из квадратов. На полу колыхался и медленно перемещался огромный светящийся круг, только углубляющий необычную темень, в которую попадали входящие. Аарон громким шепотом убеждал себя, что этот скользящий круг всего лишь отражение движения солнца, и никак не мог заглушить в себе сильного трепета. И сов-сем стало ему не по себе, когда он вдруг увидел в средине круга всю как будто насквозь пронизанную светом стройную фигуру папы Сильвестра. Какой же это необычный свет — поистине магический. Аарон готов был поклясться, что папа показался ему гораздо выше, чем обычно. Выше и красивее. Судорожно всколыхнули память — причем сразу — все когда-либо слышанные рассказы о магическом могуществе Сильвестра. О чарах, о демонах, призываемых им одним словом и покорно служащих ему, о ночных таинственных беседах с полной грусти или раздумий о непонятных вещах головой, стоящей на заваленном рукописями и геометрическими фигурами столе. Аарон внушал себе: глупец, простак, неуч невежественный — и все равно не осмеливался поднять голову: боялся увидеть среди бела дня нетопырей, слетающих в отверстие купола над окруженной светлым нимбом головой папы.

— Видите эти геометрические фигуры, украшающие нишу в стене? Смотрите, какие плавные своды… Какие низкие треугольники… Говорят, что в библиотеке в Эфесе были вот так же украшены окна… арки на одном этаже, треугольники на другом…