Теодор Парницкий - Серебряные орлы

— Я понимаю это так, что, согласно Священному Писанию, священным канонам и наставлениям отцов, каждый, кто не принял обет монастырского безбрачия, может вступать в освященный духом святым брачный союз.

— Ты не совсем ясно высказался, достойный собрат. — Голос Арнульфа звенит настойчивостью и каким-то вызовом. — Изволь объяснить, считаешь ли ты согласным с Писанием, святыми канонами и наставлениями отцов право на священнический сан за женатыми?

— Считаю.

«Стало быть, Тимофей мог бы взять за себя Феодору Стефанию и быть помазанным», — с облегчением и радостью думает Аарон.

— Правильная твоя вера, — торжественно говорит архиепископ Арнульф.

Лицо его лучится радостью. И лица большинства епископов. Только среди сторонников клюнийской конгрегации раздается еле слышный шелест возмущения.

— Ты сказал: священнического сапа — но не епископского? — отзывается Григорий Пятый.

— Но не епископского.

Шелест клюнийцев не стихает, но смягчается.

«Нет, не везет Тимофею, — думает с грустью Аарон, — он же мечтал быть помазанным на епископство».

— Правильная твоя вера, — шепчет Григорий Пятый.

На лбу его выступает жемчужный пот, губы сжаты, брови сведены. Аарон отчетливо читает, что невидимыми буквами написано на сморщенном, потном лбу: ведь и он, папа, должен был вот так же возглашать свой символ веры, но погодите: дайте ему прожить лет двадцать, и вы уже по-другому будете возглашать, достопочтенные архиепископы и епископы!

Архиепископ Арнульф отходит, улыбаясь, все еще держа Евангелие на вытянутых руках.

Папа наклоняется над коленопреклоненным Гербертом, набрасывает ему на плечи вытканный из белой овечьей шерсти паллий.

Приближается диакон в вытканной золотом далматике, держа на руках, так же далеко вытянутых, большой серебряный поднос. На подносе сверкает перстень. Две руки протягиваются к перстню.

— Нет, отец и брат, — говорит Оттон пане. — Христос впереди Петра, императорское величество впереди папского. — И надевает перстень на палец Герберту.

Аарон ясно слышит шепот аббата Льва:

— Доживем, вот увидишь, доживем до того, что не будет дерзкая рука земных владык вмешиваться в святые обряды.

Герберт вкладывает руки свои в ладони Оттона. Клянется в несокрушимой верности императорскому величеству. Император белым, отделанным серебром жезлом касается плеча Герберта.

— Вечный государь император, владетель и дарователь всех благ мира сего, утверждает тебя в пожизненном владении всеми землями и всей собственностью архиепископа Равенны. Служи верно. Мир с тобой.

Солнце еще не зашло, когда Аарон вернулся в монастырь святого Павла. Хотя и очень усталый, но ни минуты не сидел на месте. Обежал все закоулки, всюду заглянул по десять раз. Ведь ему же предстоит расстаться со всем этим! И вдруг такими милыми показались все лица — горесть стискивала сердце при мысли, что не сидеть ему уже в тихой, вечно залитой солнцем библиотеке. Он бывал в Равенне, она показалась ему мрачной и туманной. Разумеется, он не может не радоваться, что будет там вместе с Гербертом. И не может не радоваться торжеству своего учителя. Окончен спор, прекратятся ехидные перешептывания. Трудно даже представить себе более удачное разрешение задачи, казалось бы неразрешимой. Папа не уступил, не согласился на возвращение Герберта в Реймс, по ведь Герберт все же получил архиепископство! И при этом одно из самых представительных во всем христианском мире! Оттон защитил честь любимого учителя, озарил его даже еще большим блеском. Потерял на этом лишь… Болеслав Ламберт.

Но с ним вместе потерял и Тимофей. Куда же он убежит с Феодорой Стефанией?.. А бежать все еще хочет — сильнее, чем раньше. Когда процессии, папская и императорская, вышли из собора, все увидели коленопреклоненного на ступенях Кресценция. На боку у него висел меч, по он был бос, и это наполняло его таким мучительным, таким страшным чувством унижения, отчего даже уродливым стало его лицо, признанное в Риме самым красивым, — так его исказила гримаса боли и с трудом сдерживаемой ярости. Оттон протянул ему руку для целования, повелел обуться и сопровождать императорское величество на Авентин. Напрасно Аарон искал глазами Феодору Стефанию — давно куда-то исчезла. Зато увидел Тимофея, который протискивался к нему сквозь толпу. Лицо друга поразило Аарона — оно улыбалось, сияло. Наклонившись к его уху, Тимофей шепнул: «Теперь понимаешь? Ее святая душа не могла не сжалиться над головой, которую столько лет прижимала к своей груди и прижимала бы и дальше, если бы не узнала меня. За эту голову она заплатила собой, она все знает и знала, что я ей в вину это не поставлю… И теперь она никому из них не должна. И мы убежим».

Куда убегут? Болеслав Первородный крепче, нежели когда-либо, сидит… на чем сидит? На палочке, выструганной Экгардтом? Небольшая честь! Но Болеслав Ламберт даже и на палочке не сидит… Может быть, отобрал бы у старшего брата палочку, если бы… если бы не кто? Ну разумеется, если бы не он, Аарон! Ведь это же он, Аарон, рассказал Герберту все. Все, что услышал от Тимофея в роще Трех источников. Стало быть, и о надеждах, которые оба спутника Григория по изгнанию связывают с желанием Оттона, чтобы Герберт вернулся в Реймс! И о том, что он слышал о готовности Оттона порвать с Болеславом Первородным, принести Экгардта в жертву Дадо, отдать Баварию ненадежному Генриху, отказаться в пользу базилевсов от Неаполя, Капуи, Салерно и Беневента, только бы они склонили князя Руси ударить сзади на Болеслава Первородного… Ничего не утаил. Когда рассказывал, слезы ревности брызнули у него из глаз, вот он, ровесник Оттона, лучше Оттона знает греческий… наверняка не меньше Оттона любит учителя Герберта, ио не дал ему бог ничего, чем бы он мог доказать свою великую любовь к учителю… Зато Оттону есть чем доказывать… может отказаться от каких-то владений… порвать с могущественным ленником… пожертвовать всеми выгодами… «Ты уже доказал это своими слезами, — сказал Герберт доброжелательно, приязненно, но несколько рассеянно и как бы раздраженно. — Ступай, ступай, работай над титулярником…»

Ну конечно, это рассказ Аарона склонил Герберта задуматься. Понял, не мог не понять, что возвращение в Реймс может состояться единственно ценой отступничества Болеслава от христианства, ценой страшной войны империи с языческим славянством. Человек благородный, он не захотел платить такую цепу! Отказался от Реймса, взял Равенну! И хотя Аарон ущемил друга, лишив его возможности бежать с Феодорой Стефанией в польское княжество — чувствовал, что повредил ему этим, — но ведь, если сравнить этот вред с заслугой Аарона перед Гербертом, папой, императором, христианским миром и всем славянством, которому грозило повое язычество или гибель, можно ли сомневаться, что перевесит? Так что никаких угрызений и опасений! Наоборот, радоваться надо и благодарить святого духа за озарение! И он почувствовал прилив радости и гордости. Поистине куда больше сделал, чем если бы тогда, в сентябре, в день бунта, отправился бы с папой в изгнание!