Теодор Парницкий - Серебряные орлы

— Эти слезы еще большее оскорбление, чем смех, — плача пожаловался другу Тимофей. — Что из того, что она выходила со слезами, хотя пришла со смехом. Конечно, слезы не оставляли никакой надежды, потому что, пока она смеялась, он еще на что-то уповал.

Она смеялась, когда он сказал ей:

— Здравствуй, наконец-то ты пришла.

Она смеялась, когда ответила ему:

— Здравствуй, этот чудак сказал, что ты уже пять лет ждешь меня.

— Жду. Ты велела ждать год. А я верно жду пять.

— И чего ты ждешь, глупый мальчишка? Соврал, соврал, вовсе не лишился ты зубов… Все такие же красивые… А может быть, все наврал?

Нет, она быстро убедилась, что Аарон не солгал. Охватив виски ладонями, она внимательно вслушивалась в поток горячечных, жарких слов. Как раньше Аарона на колеснице, так и теперь время от времени прерывала она его то смехом, то возгласом, нередко гневным и почти презрительным, но чаще полным искреннего изумления и даже искренней, хотя и приправленной весельем, растроганности. Сначала вырвала из его рук свою руку, а потом сама сжимала его ладонь и даже гладила по волосам. Ребенок, какой ребенок! Значит, папа и император обещали ему ее в законные жены? А он не подумал, что она, может быть, предпочла бы прыгнуть с Авентинской или Тарпейской скалы, только не пойти с ним на брачное ложе? Ни разу об этом не подумал, так ведь? Она, конечно, шутит, сейчас у нее вовсе нет причины прыгать со скалы, ведь он такой милый, такой красивый мальчик — но как это получилось, что он вбил себе в голову, будто она его любит, что хочет быть его женой? Она дала ему зеленый платок, отвернула зеленое платье и дала поцеловать подкладку? Потому что ее развлекали и веселили его горящие глаза, такие красивые глаза, она отлично их запомнила, как они пожирали горящим взглядом подол соседки в хороводе танцующих — тогда, у святого Лаврентия, помнишь? Она все помнит, все помнит: что со смехом обещала ему себя, если в течение года соблюдет ей верность… и когда давала ему платок, верила, что соблюдет… знала, что соблюдет… и это не только забавляло ее, но и волновало, трогало, наполняло гордостью — и не раз, когда он был в изгнании, она вспоминала его, и после его возвращения она исполнила бы свое обещание… если бы не…

— Если бы не отобрал тебя у меня государь император, — угрюмо, глухо сказал Тимофей.

Отобрал ее у Тимофея? Она вновь засмеялась — на этот раз явно презрительно, нарочито презрительно. Она не знает, что там наобещали Тимофею папа и император — с нею никто об этом не говорил. А почему это Тимофею в голову не приходит, что, может быть, не ее отобрали, а она отобрала государя императора у всех этих княжен, у всех королевен на земле? Неужели ее удел только любить тускуланских юнцов? Вот как высоко ее ценит Тимофей! Хотел бежать с нею в широкий мир? Забиться с нею в дикие славянские чащи?

— Миленький ребеночек, государь император, покидая Рим, целовал у меня пальцы на руках и ногах, чтобы я поехала с ним в широкий мир — а я осталась! Дочь Рима должна кочевать но германским чащобам?! Дышать смрадным воздухом дымных деревянных лачуг, которые германцы зовут замками?! Чувствовать, как тебя мутит от пива и мяса, жаренного на отвратительном говяжьем сале?! Не видеть солнца, которое золотит кипарисы и колонны?! Не видеть сына?!

— Сына мы взяли бы с собой.

Услышав эти слова, она перестала смеяться. Ласково погладила его по волосам, по щеке, по губам. Нет, для нее увидеть широкий мир — это значит гнать на четверке коней навстречу осеннему вихрю по Аппиевой дороге, погружать ноги в Альбанское озеро и возвращаться, медленно возвращаться в Рим, в ее город — в город, с которым ничто не сравнится на всем свете. Недаром варвары все тянутся и тянутся к ее городу — конца им нет!

— Мальчик мой милый, значит, ты целых пять лет был верен своим любовным мыслям обо мне? Почему же ты меня раньше не нашел? Я бы давно освободила тебя от этой клятвы. Такой красивый, столько женщин по тебе вздыхают по ночам, а ты, как монах, губишь свою молодость… Хочешь, чтобы я тебя сразу в глаза поцеловала? В верные губы? Почему отодвигаешься? Да какой же ты еще ребенок!

И она прижалась к нему. Сунула свою руку под его руку. Ласково улыбаясь, заговорила о двоюродной сестре Кресценция, которая изводит ее воздыханиями о том, до чего хочется ей пойти в постель с неким молодым тускуланским графом, племянником Иоанна Феофилакта… А ей и в голову не приходило, что это она о нем, о Тимофее, говорит — ну конечно же, о нем, ведь не о Григории же, тот такой угрюмый и уродливый! Ах, до чего же красива эта девушка.

— Ты не поверишь, Тимофей, я наглядеться не могла на нее… Почему ты отодвигаешься, странный какой?

Долго говорила она с ним, и чем дольше, тем ласковее, тем искреннее — будто он ей брат, поверенный ее с детских лет, а не чужой человек, с которым она только дважды и говорила-то, и последний раз четыре года назад. Вздыхала о судьбе своего сына. Когда подрастет, государь император пообещал дать ему достойное правление, только далеко, в какой-то Павии — а ведь он внук и правнук патрициев Рима. Ни за что она не позволит оторвать его от этого города! Если бы император слушал ее во всем — но он слушает и папу, и Гериберта, и Дадо, и Гуго… Только никто, кроме нее, не даст ему верного совета… никто так о нем не думает…

— Не смогла ему посоветовать, чтобы Кресценция не казнил, — раздраженно сказал Тимофей.

Дрогнула засунутая под его руку рука. Дрогнула прижатая к его ноге нога. Но быстро Феодора Стефания овладела собой. С глубоким вздохом шепнула, что хотела спасти Кресценция, по государь император раскрыл измену и впал в страшный гнев. Она очень страдала и поныне часто плачет, вспоминая супруга, но не может не признать, что государь император имеет право, это даже его долг — выслеживать и карать измену. И вновь вздохнула.

— Я хорошо знаю, как ты верна ему… Видел, как ты подбадривала его улыбкой, когда тех… казнили…

Он хотел сказать «терзали», но не решился, жалко ее стало.

Растроганно смотрела она в его преданные глаза. В страдающие глаза. Нет, пусть он не думает о пей плохо, пусть не думает, что он смешит ее своим обожанием. Трудное это дело — любить, ах, трудное! Знал бы он, Тимофей, как трудно иной раз любить Оттона… Он тоже такой странный. По-другому странный, но тоже странный! В постели иной раз даже страшно с пим — то смеется дико, как безумный, то вдруг плачет. Или кричит, и пена выступает на губах. И во сне кричит и плачет. Нередко бьет ее, отталкивает, говорит, что она его вечного спасения лишает… Или падет к ее ногам и целует их — со слезами восклицает, как он счастлив. Вся любовь его такая странная; справедливо, ах, как справедливо сказал кто-то, что мыслью Оттон любит так, словно ему четырнадцать лет, а не девятнадцать, — а телом, словно ему семьдесят.