Теодор Парницкий - Серебряные орлы

Причастившись, Оттон долго молился, молился со рвением, даже слезы сверкнули на его лице. Когда закончил молитву, направился к одной из часовен, чтобы спять с себя остатки воинского облачения и переменить одежды. Из базилики он вышел, сверкая надетой на голову украшенной рубинами диадемой: шесть отроков несли за ним концы огромного одеяния, в котором он утопал весь, походя на отрока. Аарон с гордостью разглядывал наряд Оттона: живописцы по его указаниям покрыли ткань по греческим образцам множеством вписанных в лучистые круги картин, в точности передающих содержание последовательных разделов Апокалипсиса. Разумеется, Аарон не совсем представлял себе, насколько вырисованные на облачении картины достигают той цели, которой потребовал от живописцев Оттон: ведь императору важно было, чтобы в тот момент, когда он будет выходить из собора, собравшиеся вокруг толпы охватил грозный трепет, который императорское величество и должно вызывать, поскольку оно является частицей божественного величия.

Перед собором уже стояла длинная вереница колесниц. Не верхом, а в квадриге двинется император через весь Рим к Капитолию. Подле него будет лишь папа. Только их двоих повезет четверка черных, лоснящихся копей, покрытых пурпуром, страшных, словно это копи из Апокалипсиса. Императорский и папский дворы помчатся за квадригой на колесницах, запряженных уже только парами. Аарон поместился в колеснице с архиепископом Арнульфом Каролингом и папским нотариусом Петром.

Долго тянулась через город торжественная процессия. По пути к Капитолию Оттон поднялся на шесть менее прославленных холмов: на Делийский взошел между развалинами терм Траяна; на Эсквилине горячо помолился в Либеранской базилике; на Квиринале провел смотр местной стражи; на Виминале позавтракал под открытым небом; на Авентине принял греческих монахов и заплакал, когда те упомянули о его матери; с Палатина долго вглядывался в древние гробницы вдоль Аппиевой дороги. У подножия Палатина вновь переоделся: на голову надел венок из дубовых листьев, укутался в белоснежную тогу. Вновь пересел на коня, на этот раз белого. Издалека могло показаться, что неожиданный снегопад убелил весь Форум, склоны Палатина, весь Капитолий. Упал этот снег, в мгновение ока скосив все цветы в огромном, подвижном саду. В мгповепие ока белизна тысяч тог укрыла переливающиеся всеми цветами одеяния. Ведь на священный Капитолийский холм по ступеням, по которым Ромул взошел к облакам, нельзя восходить иначе, как в безукоризненной белизне древнеримской тоги.

— Как это все изумительно по-римски! — в восхищении воскликнул маркграф Адемар.

— Да, да, даже слишком но-римски для настоящих римлян, — проворчал чернобородый веселоглазый греческий пресвитер, который вместе с маркграфом прибыл на праздник Ромула из Капуи.

Перед конем Оттона несут золотых орлов — спустя несколько десятков шагов несут серебряных орлов. Сразу за ними должен бы ехать Дадо, патриций империи. Но ничьи глаза Дадо не видят — его и вовсе нет в свите императора. За серебряными орлами ведут коня без всадника. Большого, сильного гнедого коня, такого, что может нести очень тяжелое, очень сильное тело. А за конем без всадника плотными рядами шагают воины, десятка за десяткой. Странно выглядят эти воины — таких острых шлемов, таких палиц, щетинящихся камнями и железом, таких ожерелий из желтых и почти прозрачных шариков, таких свисающих усов, да и лиц таких никогда доселе не видывал Рим, хотя многое уже повидал за века.

— Что это за войско такое? — спрашивают римляне, полные удивления.

Войско Римской империи, такое же, как и все другие войска императора, — отвечают всадники в голове процессии.

— Что это за войско? — спросил архиепископ Арнульф Каролинг у Аарона.

Славяне, — шепнул Аарон. — Отборная дружина нашего нового патриция. Дар в знак его верности и дружбы императорской вечности.

И вздохнул. Мысленно досказал сам себе: «Могли бы быть отборной дружиной Болеслава Ламберта. Бедный Болеслав Ламберт!» Вот уже несколько дней он с сочувствием и сердечной скорбью думал о русом княжиче, к которому раньше питал только ревность за то, что тот крадет у Аарона дружбу Тимофея. По теперь и сам Болеслав Ламберт был обокраден: совершенно обокраден и лишен всяких надежд. И не мог Аарон противиться чувству горечи и сожаления, что вот его господин и любимый учитель святейший отец соучаствует с императором и с далеким Болеславом Первородным в безжалостном деле окончательного лишения Болеслава Ламберта остатков надежды на возвращение отцовского наследства. Более того, он содействовал тому, чтобы польского княжича поместили в пустынную обитель самого строгого устава под Равенной, где властвует не знающий уступок в деле умерщвления плоти Ромуальд из Эммерана. Кто раз вошел в число схимников, собравшихся вокруг Ромуальда, тот уже никогда оттуда не выходит.

Никогда еще не было такое с Аароном, когда он почувствовал, что не с папой он сейчас сердцем своим и мыслью, а против него, с аббатом Львом, на мольбы которого о милосердии к Болеславу Ламберту папа Сильвестр ответил холодным и непреклонным: «Нет».

— Можно ли незрелого юнца заточать вопреки его воле в суровую обитель или в темницу? — спрашивал аббат Лев.

— А тебя, отец Лев, спрашивали, хочешь ли ты стать монахом? — пожал плечами папа. — Когда меня мальчишкой отдавали в монастырь святого Геральда, что-то никто о моем согласии не заботился. А разве я сейчас жалею, что стал монахом? Впрочем, взглянем на стоящего вот тут Болеслава Ламберта: разве он не носит уже давно монашеское одеяние, которое сейчас на нем видим? Неужели ты, преподобный аббат, думаешь, что лишь в твоем монастыре подходящее место совершенствоваться в божественном младшему из сынов новокрещенного князя? Разве сам наш вечный император не мечтал о заточении у Ромульда? Неужели, отец Лев, ты можешь угадывать неисповедимый промысел господний? Тогда ты умнее меня. Я не могу столь дерзостно сказать о себе, что наверняка знаю, наверняка угадываю, что то, что ты называешь темницей, не окажется вратами, ведущими темного польского княжича к престолам превыше всех княжеств мира сего, может быть, и Петрову престолу…

Они стояли в колоннадной галерее Латеранского дворца. Было холодно, на гравии двора белели пласты снега, который выпал в самый канун празднеств в честь Ромула. Дадо, гневно топая и ударяя шпорами, мешал снег с грязью.

Он злился на аббата Льва — он, Дадо, пришел сюда не умолять, а требовать, грозить. Привел с собой авентинского аббата, чтобы его голосом, не знающим ни тревоги, ни колебаний, напомнила церковь наместнику Петра о своей — а вовсе но Болеслава Ламберта — обиде. Чтобы припомнил, что князь Мешко, новокрещеный, принес в дар святому Петру почти все польские земли.