Теодор Парницкий - Серебряные орлы

— Владыка этого замка, — с простодушным пылом крикнул Тамм, брат епископа Бернварда.

— Счастливый жених базилиссы, любезный союзник могущественной империи, — воскликнула Феодора Стефания.

Оттон отнял руки от лица и устремил усталый, почти изнемогающий взор на Феодору Стефанию.

— Базилисса прибывает сочетаться браком с могущественным Цезарем Августом, а не с оставленным всеми бедняком, — простонал он хрипло.

Он встал. Долго водил глазами по лицам, которые его окружали. Искал, выбирал. Остановил взгляд на Тимофее.

— Юноша, — воскликнул он голосом, полным радостного возбуждения и надежды, — Иоанн Феофилакт, гордость и украшение Рима, поклялся мне, в благодарность за спасенную жизнь, в верной службе от своего имени и от имени всего тускуланского рода. И я требую: окажи мне услугу. Приказываю тебе незамедлительно отправиться в дальний и трудный путь, в Польшу, славянскую страну. Найди Болеслава, патриция империи. Скажи ему: императорская вечность призывает тебя, прибудь немедленно.

С минуту скрещивались молча зеленые и черные глаза. Глаза горящие и холодные.

— Я отправлюсь, охотно отправлюсь. Давно мечтаю я о таинственной славянской стране. Найду Болеслава. Передам ему: прибудь. Но я думаю, господин мой Оттон, что из Польши в Рим трудно прискакать на палочке, даже посеребренной. И еще думаю, что не будет очень уж спешить к тебе Болеслав, которого ты лишил обещанной короны, как и меня ты лишил обещанной женщины…

— Как ты смеешь, щенок! — крикнул маркграф Гуго.

Оттон перевел взгляд на Феодору Стефанию.

— Смотрите… смотрите на них, — пробормотал он трясущимися губами, — на этих двоих смотрите… на их глаза, на их губы… Они смеются… смеются так же, как тогда… она с Кресценцием… Надо мной смеются… и Рим надо мной смеется… Во всем Вечном городе только две пары зеленых глаз, и они смеются…

— Пойдем, Тимофей, я хочу с тобой поговорить наедине, — сказал Сильвестр Второй.

Аарон до позднего вечера прохаживался по двору замка. Думал об Оттоне, о Феодоре Стефании, о Тимофее. Невеселые были его размышления. В ушах все еще слышалось косноязычное бормотание Оттона, все еще вызывали ужас слова: «Рим смеется…» А ведь Тимофей вовсе не смеялся. И Феодора Стефания тоже. Только от слов «во всем городе две пары глаз…» легко улыбнулись ее красивые зеленые глаза. Но не Тимофею предназначалась улыбка, а Сильвестру Второму.

Когда внесли факелы, при их кровавом свете Аарон увидел Тимофея. Тот сидел на большом камне в углу двора. Глаза его были закрыты руками. Аарон тихо приблизился к своему другу. Отвел руку от его глаз. Она была мокрая. В третий раз с тех пор, как они познакомились, увидел Аарон, что Тимофей плачет.

Беспокойная мысль Аарона раздула опасность, угрожающую здоровью папы. Вообще-то Сильвестр Второй все еще жаловался на сильную боль в горле, все еще терзался мыслью о вероятной утрате речи, все еще сильно кашлял и говорил хриплым голосом, но зараза папу не тронула. Сразила она Оттона.

Не спас императора поспешный отъезд от пораженных мором окрестностей Ареци. «Mors et fugacem persequitur virum»[Смерть настигает и бегущих мужей (лат.). ], — промелькнуло в голове y Аарона мрачное предостережение Горация.

Но чем меньше надежды на выздоровление Оттона оставлял его окружению каждый уходящий день, тем чаще потрясал Аарона трепет пугающих подозрений. А зараза ли свалила Оттона? Почему только Оттона, именно Оттона и никого из тех, кто его сопровождал? То и дело вспоминался заданный папой Генриху Баварскому в Ориенто вопрос: «А не захочешь ли ты помочь богу, чтобы он призвал Оттона к себе?»

Разумеется, лекарь, который не отходил от Оттона ни на миг с пятого дня болезни, наверняка разобрался, только ли перст господний поразил императора. Но лекарь этот не разговаривал ни с кем, кроме папы, а Сильвестр Второй не поверял никому, что услышал. Как-то Аарон уловил краем уха обрывок их разговора, по ничего не понял. Разговаривали они на совершенно неизвестном ему языке: лекарь бегло, папа очень медленно и с явным трудом. Аарон догадался: вероятно, по-арабски. Лекарь был еще молодой, удивительно красивый мужчина. Но лоснящаяся, черная борода делала его куда старше. И одеяние он носил лоснящееся, черное, опушенное желтым мехом, затканное кое-где золотыми нитями. Как только он проходил через комнату, где толпились приближенные Оттона, Аарона пронизывала холодная дрожь. Ведь этот человек некрещенный, иудей. На нем же незримое проклятие первородного греха, и его ожидают вечные посмертные муки. Почему же святейший отец не поможет этой душе, не убережет ее от погибели, не склонит врача к тому, чтобы гот уврачевал самого себя, окропил себя водой избавления?

И как только пана не боится оставаться каждый день с этим врачом наедине? Не боится дышать миазмами Адамова греха? Ведь и архиепископ Гериберт, и Петр Коменский, и Бернвард, и даже маркграф Гуго, известный своими огромными долгами одному еврею в Пизе, отступали как можно дальше, когда врач шел к занавесям, отделяющим ложе императора от глаз окружающих.

Всего лишь второй раз в жизни Аарон так близко соприкасался с некрещенным. Первым был огромный, светловолосый датчанин, смертельно раненный во время нападения норманнов на побережье Англии. Но датского пленника успели окрестить английские монахи до того, как он скончался, спасли его душу от погибели; а ведь куда меньше заслуживала благодарности христиан душа морского разбойника, нежели душа того, кто с опасностью для жизни пробрался из осажденного Рима, чтобы спасти носителя самого громкого титула в христианском мире!

Вечером того дня, когда врач неожиданно появился в Штерне, епископ Петр рассказал Аарону о взаимной благодарности, связывающей императорскую семью с семьей еврея Калонима. Врач как раз и был сыном того Калонима. Семье этой Оттон Рыжий чуть ли не перед самой смертью подарил огромные владения под Римом, а в самом городе чудесную виллу на берегу Тибра.

На пятнадцатый день после Крещения Сильвестр Второй оповестил всех в Патерпе, что императорская вечность в любой момент может очутиться в лоне господнем. Сообщил это спокойно, только более хриплым голосом, нем обычно. Ни в какие подробности не вдавался. Приказал лишь епископу Петру, чтобы позаботился о причастии, которое император примет перед тем, как отправиться в последний путь.

Все присутствующие плакали за исключением архиепископа Гериберта, Феодоры Стефании и Тимофея. Но в то время, как в лицо Гериберта не дрогнул ни одни мускул, точно опо было отлито из бронзы или высечено из камня, лицо Тимофея преобразилось до неузнаваемости. Аарон но верил своим глазам: могло показаться, что никто так болезненно не воспринимает близящейся смерти императора, как Тимофей. Ноги под ним подгибались, руки тряслись, губы побелели, сухие глаза подернулись безумной дымкой.