Александр Казанцев - Школа любви

Сели мы под портретом этим на продавленный диван, покрытый вылинявшим до телесного цвета плюшем, взял дядя Петя балалайку, по струнам легонько буцкнул, и ожила она в руках его разом, сыпанула во все стороны немудрящими звуками. Будто длиннющие бусы порвались, весело заскакали, упав, покатились, сверкая, разноцветные бусинки. Столь же немудрящим, но сверкучими были и слова в его частушках. Прошелся по вошедшему в политическую трескотню слову «рынок», которым назвать норовят «русский базар», пьянство, воровство и бандитизм помянул и даже ограбление людей государством через налоги… Я уж думал: долго мне, однако, слушать предстоит, если решил старик о всех бедах и болячках слово свое веское сказать, но частушечный поток оборвался вдруг.

— Не в ту степь поди? Эти… рихмы поди не те?..

— Да рифмы-то сносные… Вот только печально, что такие частушки сочиняются, — я положил руку на плечо старика. — Не обижайся, дядя Петя, просто от политики меня уже тошнит.

— А где ты тут эту… политику углядел? Это жись! От нее тоже тошно быват. Вот как сейчас живем — блевать не переставая…

— При коммунистах, скажешь, лучше было?

— А то нет? Срама такого не было, изгалятельства над рабочим человеком…

— Ничего себе! — вдруг почуял я, что волна злости поднимается во мне. — Вот вернутся коммунисты и кулаком тебя объявят: у тебя ведь трактор теперь. По-доброму отдашь, с радостью, или как?..

В глазах старика тоже вдруг злость сверкнула.

— Только и осталось — меня, старика, обирать!..

— А молодого соседа, значит, можно?

— Такого, как хорек-участковый, — нужно даже!

— Да такие-то как раз по дворам пойдут — «кулаков» на чистую воду выводить! Уж тогда он тебе, дядя Петя, погон свой попомнит!..

Злость во мне улеглась почти, в насмешливость выродилась, ну а хозяин сильно был за живое задет.

— И чо скалишься-то? Я тебе про Фому, ты мне про Ерему!.. Порядку в стране никакого, бардак, воровская власть!.. Раньше хоть порядок был…

— Так мы же сами к власти допустили таких вот, как сосед твой, и куда похуже!..

Еще злей стали глаза дяди Пети. Я уж думал — разразится сейчас: я, мол, не допускал, это вы, молодые… Но мудрей меня старик оказался — рукой махнул:

— Дорвались они до власти, а мы ушами прохлопали. Только ведь мы с тобой, Костя, договорились: сёдни сволочей не поминать… — балалайку отложил в угол дивана. — Неси-ка лучше стаканы да ковшик — выпьем за то, чтоб жись наладилась!

Пока я ходил на кухню, он к дивану табурет придвинул — вместо стола. Стакан наполненный поднимая, уточнил старик:

— А чтоб жись потекла ладно, всем нам и мозги и жилы поднатужить надо — даже мне, старику, о тебе чо уж говорить!..

Когда выпили, спросил он вдруг:

— Сам-то чо теперь пишешь?

— Роман, — ответил я с непроизвольной гордостью, потом лишь вздохнул. — Увяз в нем, похоже…

— Ух, ты! Роман!.. Как «Тихий Дон», ли чо ли?

— Куда уж мне!.. Совсем другое и не так…

— А про чо у тебя в этим… в романе? — интерес старика явно был искренним.

— Про меня. Ну, еще про Лота библейского, про Овидия…

— Не знаю таких… Толковые мужики?

— Толковые, не всегда путевые только…

— Ага, как мы с тобой!

— Я вот в романе пишу даже, что был ими, их жизнями жил…

— Погоди, чо-то я не понял… Надо градусу добавить. Будешь? — а сам уж и наливать стал.

Я выпил, тоста не дожидаясь, сам ничего не произнеся. Чуть погодя озадачил старика вопросом:

— А тебе вот, дядя Петя, ни разу не казалось, что ты уже когда-то жил? До этой жизни, нынешней?..

Хорошо, что он бражку успел проглотить, а то бы, не ровен час, подавился. Уставился на меня ошалело.

— Да я ж в этим… в дурдоме не лежал!.. Кой-когда наоборот кажется: и не жил еще вовсе… А тебе на хрена понадобилось — за других-то?

— А так вышло, — пьяненько заоправдывался я, смутно осознавая, что, похоже, перебрал. — Давным-давно они жили, Лот и Овидий, я их, собственно говоря, не выбирал. Ну, ясно, что дело темное — понять тяжело. Это рейн… Тьфу ты, черт!.. Ре-ин-карнация… — с трудом выговорил я уже вовсе не чуждое для меня слово. — Переселение душ, по-нашему… Понятно?

Глаза дяди Пети не просветлились пониманием, но признавать он это не захотел.

— Давай дописывай — почитаю, разберу поди, какая там карнация… Когда выйдет-то?

— Не знаю. Боюсь — не доживу.

— Подь ты в пим дырявый! Не зли меня, понял? Романы-то люди куды больше стихов читают. Чо не печатать?

Тут уж я чуть было не рассердился на дядю Петю, хотя неведение его вполне объяснимо. Откуда ему знать, что для писателей сейчас безнадега полная: ни в какое издательство без денег не сунешься, а как же деньги поиметь, не издаваясь? Замкнутый круг!.. Мне вот даже на бумаге приходится экономить: для черновика романа использую рукописи неведомого мне графомана, много лет пролежавшие невостребованными в писательской организации. Ну а ленту печатной машинки, тоже ради экономии, до дыр выбиваю… Даже стыдно об этом старику рассказывать!.. А он спрашивает: чо не печатать, в смысле — не издавать?

Так я завелся, что подумал даже с горечью: «Может, через сколько-то лет какой-нибудь сочинитель будет в целях экономии печатать свой черновик на оборотах моего романа, так и оставшегося в рукописи, тоже твердо считая его графоманским…»

От мысли этой невмоготу стало.

— Я закурю, дядя Петя, ладно?

— Так ты ж говорил: бросил!

— В который раз не вышло… Ничего у меня, ровным счетом, не выходит…

— Страсть как не люблю куряк! Ладно, давай я тебя этим… «Бондом» угощу. Не нашински сигареты, американские, ли чо ли? — старик достал с комода открытую уже пачку. — Сын приходил да забыл их у меня… Вот я у Сашки «Бонд» для тебя и сбондю! — глянул хитро и молодцевато, явно довольный своим каламбуром, хоть и слово-то вряд ли знает такое.

Пока я закуривал у форточки, старик молчал, а потом вдруг услыхал я от него то, чего не ожидал вовсе:

— Ты, Костя, главное, пиши, понял? А читатели найдутся. В крайнем случае, мне дашь свой роман…

Поперхнулся я дымом, будто словами его.

— Тебе? — только и смог произнести сквозь кашель.

Старик обиделся:

— Думашь: необразованный, темный совсем? А ты вот так напиши, чтобы и меня, заскорузлого, проняло.

— Если напишу, если удастся, дам обязательно, — сказал я как можно теплее, чтоб обиду его унять. — Ты, может, и станешь единственным читателем…

Сказал так и подумал, что нередко ведь на страницах своего «сумбурного романа» обращался я к «маловероятному будущему читателю», расшаркивался перед ним и бил себя в грудь, вовсе не видя, не представляя себе его. Да разве мог я представить «гипотетического читателя» таким вот: косолапым, плешивым, поддатым хорошо?.. И захотелось мне вдруг написать свою книгу так, чтобы она именно этого, пускай единственного, читателя до нутра проняла…