Александр Казанцев - Школа любви

Эта рожденная страстью и ревностью мольба на грани отчаяния свершила в ту ночь чудо: «разымающий трепет Венеры» пронзил вдруг точеное тело моей жены. Вскрикнув счастливо и пронзительно, она лишилась чувств. Я испугался не на шутку, тормошил ее, смачивал виски виноградным уксусом, хотел уж было кликнуть слуг, но жена очнулась.

— Что это было со мной, что?.. — едва шевеля пересохшими губами, спросила она.

— Ты постигла науку любви, — ответил я, себе еще не веря.

— Еще хочу постигать! — жарким шепотом воскликнула моя прелестница.

Вот с той-то поры я и забросил уже почти завершенную «Медею», как раз тогда начал сочинять принесшую мне лишь горе «Науку любви», многие строки из которой родились на смятом ложе сладострастия.

Никогда раньше, никогда позже на ложе страсти я и не помышлял о стихах, лишь тогда — со второй женой — утехи любви для меня дивно переплелись на какое-то время с утехами творчества. Нередко счастливое разрешение нашей, теперь уже обоюдной, страсти совпадало с рождением в моей голове самой блистательной и мучительной строки. И уж тогда я чуть было не терял сознание: падал, будто ярчайшей вспышкой ослеплен.

«Наука любви» сочинялась быстро. Вот и росла моя самоуверенность; мало того, я вдруг почуял сдуру вовсе несвойственную мне воинственность, ощутил себя закаленным в любовных битвах центурионом, наставляющим неопытных.

Да, я затеял «Науку любви» с конкретным прицелом — вознамерившись разбудить страсть в желанной женщине, но вскоре понял, что еще более полезны мои советы юношам, едва заслышавшим свист стрел Купидона. Советы мои юнцам не всегда были добрыми, порой так увлекался, что лихой полет строк переворачивал колесницу моей добронамеренности. Теперь только ясно понимаю, почему бедой моей стала эта злополучная «Наука любви»: в ней учил я побеждать и завоевывать, учил поддерживать страсть, как огонь, но не учил главному — любви.

Да и может ли слепец научить кого-либо различать цвета?

Вот она, вина моя!..

Пеант, дружище, верный слуга мой, ну и жалкий же у тебя вид! Взбесившееся море вывернуло тебя наизнанку, в зеленой блевотине полы твоего грубошерстного палия, ты уже изнемог от ужаса, круглые глаза почти безумны.

Мне жаль, старина, что пришлось тебе отправиться со мной в изгнание. Не повезло тебе с хозяином, жуть как не повезло! А ведь еще недавно ты бахвалился в кругу приятелей-выпивох, что служишь самому Публию Овидию Назону, «тому самому»!.. Грудь выпячивал, гордясь, что имя мое известно всему Риму, так заносился, будто отблеск славы моей ложился и на тебя.

Не знаю насчет славы, а вот черным крылом беды моей ты задет, Пеант! Так задет, что раскорячился теперь на ходящей ходуном палубе утлого корабля, тщащегося достичь берегов проклятой всеми богами Скифии.

Позеленевший от измотавшей утробу рвоты, с мукой и ужасом в глазах, с трясущейся, выпяченной вперед нижней губой… Ты ли это, Пеант? Куда подевалась всегдашняя веселость балагура, враля и распутника? Зеленоватая пена желчи течет по заросшему рыжей щетиной подбородку твоему… Ты-то за что на такие муки обречен? За то, что остался верен хозяину? За то, что был прилежным его учеником по части распутства? За то, что гордился славой Назона? Или за то, что нагло бахвалился, будто давно уже обставил хозяина по числу соблазненных женщин?..

Вот и на ногах-то ты стоять уже не в силах. Упал. Того и гляди, начнешь кататься по палубе, как недавно каталась бочка… Давай-ка руку, Пеант. Ну-ну, поднимайся! Тяжелый же ты, кабан!.. Вот так, держись за меня. Это ничего, что блевотиной измазал хозяина. Стоит ли теперь придавать значение таким мелочам!..

Вступая во второй брак, искренне желал я утешить отца. Но чем успешнее продвигалась «Наука любви» к завершению, тем меньше стала возбуждать меня жена. Потому, наверно, так удались мне строки о пресыщении:

Нераскрытой, подспудной страстностью своей волновала меня раньше жена, был азарт — раскрыть, а как стала охочей до супружеских ласк, жадной для плотских наслаждений, так и утратила вскоре притягательность свою. Все больше стало меня раздражать, когда, стихов моих не дослушав, выгибалась она, подобно кошке весенней, ничего из губ, опаленных страстью, кроме требовательного «ну!», выдавить не могла.

«Недостающее влечет, а достижимость отвращает», — так думал я и был уверен в этом. По крайней мере, тогда.

Будто колючка белого терновника впилась вдруг в мое сердце — та самая колючка, от которой, по нашим поверьям, сходит на нет любовная страсть. Наверно, потому так легко вслед за «Наукой…» писалось «Лекарство от любви». Эти две книги римляне узнали почти одновременно, и слава моя умножилась настолько, что я и сам ненадолго уверовал, будто способен обучить людей любить и разлюбливать.

Непомерная гордыня моя разрослась так буйно, что иногда, оставшись наедине с собой, пытался вступить я в дерзкий диалог с великим покойником, лучшим из римских поэтов — Вергилием. «Вот ты, — говорил я ему, — в четвертой эклоге пророчил рождение божественного младенца и начало «золотого века любви». Ты велик, не спорю, но одно дело — пророчествовать, а другое — свершать. Второе не только трудней, но и важней. Ты жил, Вергилий, в эпоху смутных пророчеств, когда лишь поэзия твоя была великим деянием, а вот мне повезло жить в эпоху великих свершений. Блистательный Август вершит предсказанный тобой «золотой век»: мир воцарился на земле римской, государство богатеет и крепнет год от года на радость подданным принцепса, растут новые храмы, театры, так расцвела словесность римская, что не уступит былой эллинской… Ну а тот самый «младенец», о котором когда-то пророчествовал ты, быть может, я и есть: я научу людей любить, и век любви непременно наступит!..»

Потерявший рассудок горький пьяница менее смешон и жалок, чем человек, обуянный глупой и тщетной гордыней.

Могли ли не покарать меня за это боги?

И придет ли когда в этот мир «младенец», который сможет свершить то, чего не сумел я: научить людей любви?..

Многократно возросшая поэтическая слава мужа мало радовала вторую мою супругу: ей досадно было, конечно, что тысячи римлян считают меня очень любвеобильным, тогда как к ней я явно охладел. Она уже не приходила в дрожь от моих строк, не восторгалась ими.

Вот уж где парадокс: похоже, она любила меня больше до того, как я взялся обучать ее любви. Грешно мне так думать и болезненно для моего самолюбия, но это — сейчас, а тогда это меня мало тревожило. Вновь стали жгучей моей потребностью сумасбродные кутежи и оргии. Холод вновь проник на супружеское ложе, а слезы жены только раздражали. Ее требовательной и все же буднично-однообразной ненасытности предпочел я празднично-веселые ласки гетер.