Александр Казанцев - Школа любви

— Ну, кино! Дети до шестнадцати!..

И другой голосишко, совсем пацанчий:

— Ой, чо делают, чо делают!..

Это были, видать, мальчишки из расположенного неподалеку, у протоки, пионерлагеря. Забрались на черемуху лакомиться переспелыми ягодами, затаились в листве, когда мы с Ромашкой на поляну выбрели, да не смогли молчком наблюдать за стремительным развитием событий…

Похватав одежонку, бросились мы напрямик к Бухтарме, через заросли ежевики, смородины, черемухи, разрывая тонкие лианы хмеля, а вслед нам летели смех и улюлюканье пацанов. Выскочив на берег, спустились мы с крутояра, побросали одежду на прогретую солнцем гальку, нагишом забрели в воду почти по грудь.

До этого мы нервно, чуть ли не по-дурацки, смеялись, но речные струи оборвали наш смех. Родная река тесно прижала ко мне голое, налитое уже буйными женскими соками тело Ромашки. Тугой чистый поток Бухтармы как бы подталкивал нас к тому, к чему мы стремились и сами, от жажды чего шумели наши грешные головы, а мы, будто Дафнис и Хлоя, не могли, да попросту не умели стоя совершить то, к чему так стремились тела наши и души.

Мы стояли, сжимая друг друга в объятиях, прижимаясь все тесней и тесней в безутешной жажде слиться, задыхались от поцелуя ненасытного, уже не приносящего ни облегчения, ни восторга, и не могли разомкнуть губ.

Стремительное течение родной Бухтармы уносило горячую струйку моего шального семени…

Это было будто соитие с рекой…

Разгоряченные, не сразу ощутили мы, как холодна вода августовской горной Бухтармы, а когда враз почуяли, выскочили на берег, уже почти отрезвленные, не глядя друг на дружку, стали быстро одеваться. Вот тогда Ромашка и обнаружила пропажу лифчика… Испугалась: папка сразу увидит!.. Да, тесная голубенькая футболка едва не прокалывалась сосками, даже меня вдруг застыдясь, Ромашка прикрыла грудь рукой…

Долго и тщательно искали мы не грузди, а пропажу. Лифчика не оказалось ни у разворошенного стожка, ни в зарослях по пути нашего бегства к Бухтарме. Быть может, унесли его, как трофей, ушлые и любознательные пионеры, чтобы веским аргументом служила эта почти невесомая находка в пользу правдивости их восторженных рассказов…

Едва не плача, полыхая стыдливым румянцем щек, нарвала моя подружка на обратном пути огромный букет ромашек, чуть ли не сноп; прижимая его к груди, и вышла к отцовской машине. Я плелся за ней виновато и подавлено.

Отец встретил нас у «Москвича», грустно перебирая груду известково-белых груздей, высыпанных на расстеленный брезент. Сосредоточенно зачищал их складным ножичком.

— А вы, значит, цветочки собирали, и то ладно, — усмехнулся невесело. — Беда с вами, ребята…

И всю обратную дорогу молчал, будто разом позабыл все анекдоты. Мы с Ромашкой тоже ехали молча — рядом, на заднем сиденье, но не касаясь друг друга. По-прежнему она прижимала к груди спасительный букет, ромашки в нем были свежи и беззаботны, но у меня уже не было уверенности, что любая из них скажет «люблю!»

Ромашка шепнула мне на прощание горячо и отчаянно:

— Все завтра будет. Все!..

А назавтра у нее поднялась температура чуть ли не под сорок. Дала себя знать студеная бухтарминская вода…

— Ну, надо же!.. — плакала по-детски Ромашка. — Я ведь так хотела!..

И не боялась вовсе, что услышит мать, заваривавшая на кухне лечебные настои.

Ромашка героически пила все выписанные лекарства, обжигающие травные чаи и даже «радикальное средство», предложенное мной, — теплую водку с перцем. От зелья этого она опьянела, стала кричать, что поедет со мной в Томск, что уже не может так больше, «гори оно синим пламенем, медучилище!..»

На кухне по-коровьи вздыхала толстуха-мать. А я тогда поймал себя на мысли, что почему-то не радуюсь словам подруги. Досада за вновь отсроченные плотские радости была во мне горяча…

Температура упала только дней через пять. Вечером я вывел Ромашку погулять. До моего отъезда оставалось уже совсем немного.

— Давай завтра на гору уйдем, спрячемся… — предложил я.

— Заболела я, миленький… Прости меня… — ответила она, прижимаясь головой к моему плечу.

— Как? — не понял я. — Ты же вроде выздоровела!

— Как женщины каждый месяц болеют… Почти на неделю раньше… Это от температуры, наверно… Прости меня, миленький…

Что-то нехорошее, недоброе сквозануло тогда стальным холодком во мне: теперь уже не сбудется!.. Сидели молча под свесившейся листвой вязов, слушали веселенькую музычку, учащенным пульсом несущуюся с танцплощадки, но не веселила она, во мне так даже досаду разжигала. И говорить совсем не хотелось. О чем?..

Возле постамента устроились распивать очередную, по всему видно, бутылку трое парней. Разборку меж собой устроили, мать-перемать завели. Никогда я особой смелостью вроде не отличался, но тут грызущая изнутри досада мгновенно вырвалась наружу:

— Кончайте лаяться, козлы!

И через мгновение во мраке, разрываемом ритмическими вспышками «цветомузыки», сверкнули три финача. Испугаться я, честно говоря, просто не успел. Вскочил, принял оборонительную позу, хотя… еще немного, и… я бы испугался. Но тут рванулась вперед отчаянная Ромашка.

— Ах, ножики у вас! — закричала она, закрывая меня собой. — А мой папка главный прокурор!..

Глухо матерясь, трое парней ретировались во мрак. А мы подались в другую сторону. Молча пошли, не бежали вовсе. Чуть погодя даже смеялись по поводу отца-«прокурора». Но, боже, как пакостно было у меня на душе!.. При всем том я мысленно благодарил Ромашку: не за то вовсе благодарил, что не ткнулись в меня с хряском финачи, а за то, что не позволила она мне испугаться при ней.

В темном подъезде целовались так исступленно, будто прощались уже. Ромашка вдруг надумала просить меня остаться ночевать у них: «На кухне тебе постелем, раскладушка есть…»

— Ага, и отец твой с шахтерским фонарем будет меня всю ночь караулить, — недобро отшучивался я.

А когда поняла Ромашка, что все равно не соглашусь, стала меня прогонять:

— Костенька, иди, боюсь я! Иди скорей, далеко ведь тебе… Темень вон какая!..

Утром меня опять разбудила спозаранку бабушка, сообщив, что «пришлындала твоя». Я уже не переспрашивал — кто.

Мы с Ромашкой заперлись в пропахшей корвалолом «стариковской» комнате. Целовались до умопомрачения. Но поцелуев мне было уже мало. А ничего другого и быть, разумеется, не могло… Забываясь на время, все же прислушивались к голосам деда и бабушки, доносящимся из кухни — они, «погутарив трошки», петь вполголоса затеяли, как певали когда-то в хоре орликовского храма на Украине… Ромашка трепетала не только от страсти, но и от боязни, и все оглядывалась на глядящего из «красного угла» сурового Николу-угодника, все запахивала-застегивала кофтенку, шепча умоляюще «потом, потом!..» — мешая мне целовать маленькие и тугие бутоны ее сосков, позволяя однако вновь и вновь выпрастывать из петелек перламутровые пуговки, извлекать поочередно из тесного плена лифчика то одну, то другую грудь для поцелуя.