Александр Казанцев - Школа любви

— Выбирай. Лучше импортные взять, на цену не смотри… — и, видя недоумение его, спросил: — Размер-то у тебя какой?

— У меня? — переспросил отец. — Я думал, ты себе покупать собрался… У меня другие есть, не ношенные почти, правда, жмут, надо разнашивать…

Сперва обида обожгла: как он мог подумать, что я в такой тяжкий день обновками интересуюсь? Потом стыд резанул: а я-то вышагивал горделиво!..

Чуть слезы не навернулись, а отец сказал мне тихо:

— Деньги не трать, еще пригодятся.

И я понял, что он имеет в виду.

Вернулись — а дверь закрыта на ключ. «Ну, значит… кончено!.. — подумал я с ужасом. — Галинка побежала людей созывать…»

Из-за двери — ни звука.

Отец побледнел, глаз у него задергался. Ключ-то забыл взять. А мысли у него, видать, те же, что и у меня…

Хорошо хоть Галинка вскоре вернулась — относила сынишку на ночевку к свекрови, живущей в доме напротив. Сама решила ночевать с нами. Я не стал спрашивать — почему. Это ужасно таким понятливым быть!..

Отец вколол маме, лежащей в беспамятстве, морфий — за долгие годы ее болезни так в этом деле поднаторел, что мог бы медбратом работать. Стонать мама почти перестала, но дыхание стало еще тяжелей, с хрипом. Это, объяснил мне отец, из-за отека легких. Из маминой комнаты вышел он с потерянным видом.

— Уже ноги холодеют… Врачиха сказала: сердце крепкое, а то бы уж давно…

Из оцепенения за весь остаток дня вывел меня ненадолго лишь приход мужа сестры. Русо-кучерявый и жилистый Володька — бывший подводник, потому, может, обычно не шумен, когда трезв. Почти молча покурили с ним на лестничной площадке. Даже про рыбалку, до коей большим охотником был мой зять, рассказывал он вяло, без подъема. «Не сомневайся, во всем помогу», — сказал на прощание и ушел ночевать к матери, чтобы выспаться к утренней смене.

Ближе к ночи Елена пробилась междугородним звонком:

— Костенька, ну как?

— Совсем худо, не знаю, на что и надеяться, — сказал я и тут же испугался, что слова мои слышит отец (свет у него погашен, но, скорее всего, не спит) или сестренка, загодя готовящая завтрак на кухне, потому добавил: — А может, и обойдется, бывает ведь…

— А голова твоя как?

В том году дикие головные боли уже стали прихватывать меня раза по два в месяц, а то и чаще, но почему-то этот вполне естественный вопрос вызвал во мне раздражение:

— На месте моя голова, с ней-то что станется? — еле себя одернул, спросил сухо: — Что нового?

— Машуня опять простыла: температура тридцать восемь, кашель, сопли…

— Ну вот! — сызнова взвинтился я. — Как уеду, всегда у вас неладно!.. Давай уж лечи ее.

— А я и лечу.

Вот и поговорили…

Даже сестра от замечания не удержалась, с кухни придя:

— Совсем ты, Костя, издергался на новой работе. Ленка-то при чем?

Хотел буркнуть: «А работа при чем?» — но сдержался, решив: пусть думает сестренка, что работа у меня, хоть и начальственная, а не приведи господи…

Спать мы с Галинкой легли в одной комнате, как в детстве и позже, мне она, будто гостю, уступила кровать, хоть я и протестовал, сама на раскладушке устроилась, мигом уснула — вымоталась, бедняга… А я долго не мог уснуть, слышал мамины хрипы и возобновившиеся стоны, слышал, как отец вставал, делал укол. В голове долго стучала одна мысль: «Морфий ведь не лечит, лишь боль ненадолго снимает…»

Потом стал думать, что зря так сердито и сухо говорил с Еленой. Задним числом понял, что раздражительность моя вызвана подспудной памятью о нестыковке характеров Елены и мамы — так ведь и не сошлись они. И всякое бывало…

Давно понял, что мама ревнует меня к Елене, никак смириться не может, что эта, невесть откуда взявшаяся, пигалица потеснила материнское влияние, отвоевала больше моего внимания. Ревность эта усугублялась болезнью. Маме часто казалось, что невестка как-то не так относится к ее сыну, что я заслуживаю куда большей восторженности, а своенравия ей следовало бы проявлять куда меньше. Нутром чуяла, что частенько у нас бывают разлады, и, не веря ни в какие гороскопы, винила во всем Елену, считая меня чуть ли не идеальным мужчиной.

Мама досадовала, конечно, что Елена «так рано окрутила меня», но это дело прошлое, а вот что письма ей невестка не пишет — это уж совсем худо. И на советы свекрови, адресованные ей в письмах, никак не отзывается, будто сама большую жизнь прожила, сама все знает…

Умом-то мама понимала наверняка, что с женой мне повезло, но это служило опять же подтверждением моих достоинств в ее глазах: дескать, мой сын и не взял бы какую попало!.. Умом-то понимала, а вот сердцем…

Когда мы приезжали в Зыряновск, не упускала случая упрекнуть Елену, указать, что делает она все не так: драники синими получились, пуговица на моем пиджаке не на место пришита, не в те чашки чай налит… Даже Еленина чистоплотность раздражала маму: невестка, мол, едва приехав, за тряпку берется — лишь бы ее, хозяйку, укорить в нерадивости…

В штыки принимались и рассуждения Елены о Боге, о религии, в лучшем случае мама иронически хмыкала: «От большого ума, что ли, свихнулась?» Еще болезненней была реакция мамы на политические споры, а мы ведь по молодой глупости, особенно Елена, их не чурались. Еще как горячились!.. И тогда уж в такие споры встревал мой отец, прирожденный молчун, обзывал нас «диссидентами». По его мнению, порок диссидентства был из числа наиболее тяжких… Я уже поминал, кажется, что никогда мои родители не были в партии, считали себя недостойными, но непоколебимой была их вера в коммунистические идеалы, потому так возмущало наше вольнодумство. Мама еще и пугалась: «Костя ведь на виду, печатается, а за такой настрой по головке не погладят». И, конечно, в моем вольнодумстве винила исключительно Елену.

Вражды не было, но и согласие было зыбким.

Мамина ревность особенно возросла перед рождением Машуни: не могла никак смириться, что может отодвинуться для сына даже не на второй, а на третий план.

В то лето мы как раз окончили институт, Елена была уже на пятом месяце, но внешне почти не изменилась. В Зыряновск мы приехали погостить всего на две недели, столько же решили провести в Киргизии, у Елениных родных. Маму очень задело, что с ней я буду меньше обычного, да мы с Еленой еще и на Бухтарминское водохранилище, которое в моих краях гордо именуют морем, на три дня уехали — купались до одури, загорали. Вернулись — у Елены высокая температура, пережарилась на солнце. Я не на шутку запаниковал: слыхал, что в таких случаях будто бы выкидыши бывают… Нет, вовсе не заговорил во мне «могучий инстинкт отцовства», просто за Ленку испугался.

Все обошлось, но обида и ревность мамы стали еще сильней: ведь она больна, давно и неизлечимо, а я от затемпературившей женушки не отхожу…