Александр Казанцев - Школа любви

Шура тоже испугалась такой неестественности соседа, руками замахала:

— Идите, идите!.. Занесу я вам хлеб, к закрытию свежий подвезут.

Когда вернулись, еле уговорил отца хоть немного поспать. Сидеть у гроба остались мы с сестрой, две ее подруги да старухи две — те самые, что помогали обмывать, Чекуриха и Трубникова. Бабки от нечего делать принялись у меня выспрашивать: «А чо ж это жена, так и не приедет?.. А дочке уже сколь?..» Но видя, что я отвечаю через силу, отстали, меж собой зашептались о чем-то. Кореянка и татарочка тоже шепотом рассказывали что-то сестре, явно желая ее отвлечь. А я вдруг почувствовал, что голова и руки налились свинцом, веки тоже отяжелели, с трудом великим подавлять стал зевоту, кощунственную, казалось мне, у гроба: душа-то мамина, наверно, здесь витает, все видит!.. Но почти уже не чувствовал боли, отупение нахлынуло вновь…

Не глубоко за полночь вышел отец, сказал, что «совершенно выспался». Глаза у него красны. Спросонья или от слез? Да спал ли он?.. И тут все стали меня уговаривать, чтобы поспал: намотался, мол, за день…

— Ладно, я немного, чуть-чуть…

А прилег в бывшей «стариковской» и словно провалился в черную яму. Ничего не снилось — ни утешительное, ни горькое. Ничего…

Следующий день как-то смазался в памяти, помню только тягостность его. Да еще то, что с утра и до полудня у нас почти никого не было. Это объяснимо: суббота, надо людям выспаться, прибраться в квартирах, на базар сходить и по магазинам — да мало ли забот и хлопот в первый выходной? Вот в той-то тягостной тишине понял я куда ясней смысл и даже необходимость того, чтобы вместе с родственниками усопших сидели у гроба другие, чужие им вроде бы люди. А то гроб стоит в пустой комнате, ничье внимание не привлекает, став будто бы мебелью уже…

Вчерашний день был забит до предела, а теперь вдруг и делать нечего. Когда руки не заняты, опуститься им проще… Чтобы отца занять, попросил его выбрать фотографию мамину — на памятник. Вместе с ним все альбомы просмотрел — сокровищницы прежней, счастливой жизни. Отец выбрал снимок, где мама до болезни еще, красивая… Вырезал я фотографию овалом — больше отвлечься нечем…

Хорошо хоть телеграммы стали приходить отовсюду — срочные, соболезнующие, не меньше десятка их. Из трех маминых сестер, выяснилось, лишь одна сможет приехать на похороны, тетя Оля, другим не успеть — далеко живут. Пришла телеграмма из дали дальней, куда забрался сосед-татарин, о котором, вспоминая детство, писал я не так давно в расхристанной «Поэме тридцатилетия». И подивился я: как же быстро дошла черная весть!.. Значит, не рухнуло еще былое геологическое братство…

Много передумал я, сидя в тишине у гроба. И о своей смерти думал: что недолго уже до нее. Тогда ведь я еще считал себя если не гением, то чрезвычайно одаренным сочинителем, какие, знал я, больше тридцати семи редко живут. И свое тридцатипятилетие осознавал спокойно, без надрыва вовсе. А в последнее время тем более: недолго ждать кары за подлость мою…

Вспомнился мне и мой предыдущий приезд в Зыряновск.

Один я в то лето приехал: Елена повезла Машуню к своим, на солнышко среднеазиатское, на фрукты, чтобы окрепла девчушка после зимних простуд. Но, думаю, к этому решению примешалось и недовольство жены тем, что согласился я все-таки принять руководство писательской организацией, как она ни противилась. Вот тогда и познал я впервые на родине тоску зеленую…

Из друзей юности мало кто в Зыряновске остался. Кое с кем из оставшихся встретился, но с грустью понял, что развели нас годы, подточили былую близость… Даже в редакции городской газетки, где сотрудниками стали трое из тех, с кем бегал я, еще школьником, на занятия литобъединения, не больно-то понимание нашел. Встрече, конечно, обрадовались, за бутылкой сгоняли, но вовсе не пришли в восторг от нового моего поста: подумаешь, дескать, ответсекретарь — да у нас в редакции за два года третий меняется! И машина моя «персональная» впечатления не произвела, и новые стихи тоже: раньше, мол, в твоих строчках куда больше страсти было, раскованности, полета… Ох, и уязвила меня тогда эта искренность друзей, грешным делом подумал: завидуют. Доказать бы им, написать что-нибудь эдакое!.. Но не писалось. Совсем. И это еще больше усугубляло мою хандру.

Лето стояло жаркое, душное. Чтобы чем-то себя занять, уходил я рыбачить на ближний пруд. Но и рыба не желала меня потешить. Сазаны и лини вовсе не брали наживку, карасики попадались — мелкота, не пескарей же добычей считать. Однако каждое утро, будто на дежурство, шел я с удочками в предрассветной тиши по тропке в росистых джунглях высокой конопли вдоль берега речки Вторушки, к зеленому зеркалу пруда, забрасывал снасти и, устав ждать поклевки, наблюдал, как легко летит над водой утренний туманец, как выплывают из ножевых зарослей куги табунки диких уток — чирков и даже лысух, как начинают играть-плавиться брезгающие моей наживкой сазаны, пуская по глади пруда широко расходящиеся круги, как выкатывается из-за темной хребтины горы Росомахи алый диск солнца… А когда совсем рассветет, припечет даже, слушал кличи проплывающих в вышине коршунов, растопыривающих кончики своих крепких крыльев, будто черные пальцы. И дивился, что эта сильная хищная птица, гроза мелкой живности, издает такой хрупко-стеклянный, чуть ли не жалобный крик. Порой мне казалось, что это голос моей тоски…

После рыбалки заваливался спать до полудня, а то и дольше, потом прогонял дрему ледяным душем и пытался настроиться на творческий лад, но сколько бы ни грыз ручку, ни черкал ею в тетради, ничего путного не выходило. С хмарью на роже шел курить на балкон.

Мама переживала, видя, как я томлюсь, уже не травила мне душу высказыванием обид, что Елена, не приехав сама, не привезла внучку, пыталась хоть чем-то меня занять, развлечь, но однажды, раздосадованная тщетностью этих попыток, вышла ко мне на балкон и спросила напрямик: «Скучно тебе с нами стало?..» «Есть такое…» — немилосердно буркнул я, гася окурок в баночке из-под сметаны. Но увидел глаза мамы, и жутко захотелось мне, чтобы не услышала она моих слов, чтобы истаяли они на лету или исказались до неузнаваемости, превратясь хотя бы в стеклянный клич коршуна. Да не вернуть оброненных слов, как не остановить брошенного камня… Глаза у мамы были — как тогда, в детстве моем, когда, резвясь бездумно, швырнул я кусок мела с вершины орликовской Белой горы…

И ведь не обнял маму, прощения не вымолил, не знаком еще толком со страшным словом «поздно»!..

А чтобы скуку свою растрясти, навестил вновь друзей-газетчиков, хотя не поглянулись недавно им стихи мои. Надо ли повод для пирушки искать?.. Сабантуй на квартире Виктора Коржа, завешанной его превосходными фотопейзажами, заваленной великим множеством книг, взбурлил, как Бухтарма меж валунов. Хромоногий Витя, откупоривший уже шестой десяток, ставший дедом, но диковинно сохранивший душу от силы тридцатилетнего, только успевал в перерывах между рюмками щелкать своим окаянным, видавшим виды «Никоном», который из воды даже выловлен был однажды, когда сплавлялся Витя со товарищи на плотах. Ну а я орал, захмелев: «Вы правы, черти, хуже я стал писать, хуже!.. Окабинетился, бытом оброс!.. Но я еще прорвусь, такое выдам!..» «Да ты и так наш маячок!» — отпустила максимально возможную для нее похвалу широкоплечая Тамара, не выпуская из объятий своего друга, кучерявого прокурора, уведенного недавно из семьи, будто из всех шести чувств лишь осязанию доверяя. А самый молодой из нас, джигит Исламов, красавец-кавказец Вадим, взял в руки гитару — будто вакханку на колени усадил — стал петь не надрывные, как раньше, песни, а ернические куплеты собственного сочинения — от имени не утрудившего себя образованием выпивохи, драчуна и бабника. Жаль, не запомнил я их жизнеутверждающего содержания, помню только, что все от хохота покатывались, слушая. А я заплакал.