Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

И дядя Илья с досадой пнул одну из собак, которая с радостным визгом подпрыгивала перед ним, пытаясь лизнуть его хотя бы в бороду.

Как только дядя Илья повернул со своего крыльца кругом дома, собаки бросились вперед, выскочили на улицу и, не видя там никого из проезжающих, набросились на своих лошадей. Они лаяли на них оглушительно, но совершенно беззлобно, то ли потому, что им сильно хотелось лаять, то ли для того, чтобы показать свое усердие дяде Илье.

Однако дядя Илья не обратил на них внимания. Он подошел к телеге и тщательно упрятал свой мешок куда-то между борон, проверил, крепко ли стоит в задке телеги лагушка с водой, потом принял из рук тетки Марьи два старых шабура и шубенку, аккуратно свернул их комом и так ловко положил на телегу, что у него получилось удобное сиденье над зубьями борон. Потом он отвязал от задней оси оседланного Пеганого, схватил меня под мышки и одним махом посадил в седло.

— Ну, борноволок, держись! Конь смиренный. Только кусается немного. Так ты не зевай около него. А то как бы не тяпнул. Ну, ты! Смотри у меня! — погрозил он Пеганому, заметив, что тот угрожающе прижал уши. — Я тебе покусаюсь!.. — и ткнул коня кулаком в морду. Остальных двух коней дядя Илья привязал сзади за моего Пеганка, так что они оказались у меня на поводу — один с правой, другой с левой стороны.

Потом дядя уселся на телегу над своими боронами, вооружился длинной хворостиной, взял в руки вожжи и многозначительно произнес:

— Ну… с богом!

И тронулся с места. Собаки с радостным лаем бросились вперед. Я тоже стегнул Пеганка, и он послушно двинулся вслед за дядей Ильей. Но лошади на поводу за мной стали упираться. Им не хотелось идти за моим Пеганым. Особенно рыжему коню. Он задрал голову и просто не хотел двигаться с места.

— Давай, брат, давай! Не отставай! — начал торопить меня дядя Илья. — Или нет, постой!

Тут дядя Илья что-то передумал, слез с телеги и направился ко мне.

— Этот волк всю дорогу будет тянуться. Того и гляди, чимбур оборвет. Вот навязалась на мою шею скотинушка. Добрых коней волки дерут, а на это падло и зверь никакой не зарится.

Дядя Илья отвязал рыжего коня, повел его к своей телеге и привязал за заднюю ось. Потом, для пущей верности, взял еще и надел ему на шею веревку с петлей, но сделал так, чтобы петля эта насовсем не затягивалась.

— Ну-ко, попробуй теперь потянись! — сказал он со злорадством и уже по-настоящему уселся на телегу. — Ну, с богом! Поехали!

И огрел своего коня хворостиной. Тот с места взял крупной рысью. Рыжий конь попробовал было упираться, но веревка так сдавила ему шею, что он сразу сообразил, что теперь ему придется как следует бежать за телегой.

Но все-таки по деревне мы ехали не особенно быстро. И я, конечно, старался не отставать от дяди Ильи. Ехать на Пеганке верхом было довольно тряско, но, с другой стороны, и почетно. На пашню ребятишек в мои годы возят обычно в телеге. А я еду верхом, в седле, совсем как взрослый, да еще веду за собой на поводу другого коня. Деревня наполовину еще спит, на улице никого не заметно. Но мне почему-то казалось, что из некоторых домов на нас все-таки посматривают и видят меня на дядином Пеганке.

Когда мы выехали за деревню, дядя Илья сразу начал подстегивать своего коня, и мне надо было все время поспевать за ним. И тут я скоро узнал, какой тряский конь этот Пеганко. На свою пашню и с пашни меня сажают на нашего Гнедка. Вот конь! Бежит рысью легко и мягко. А этот так топает, будто хочет из тебя все потроха вытрясти. Но что поделаешь. Такая уж у него рысь. А потом, на телеге у дяди Ильи мне все равно нет места. На железные зубья ведь не сядешь. Поэтому я хоть и трясся на Пеганке, но все-таки кое-как крепился и старался веселее смотреть по сторонам.

А три дядиных кобеля с веселым лаем гонялись по полю друг за другом. Они беззаботно резвились и кувыркались, не подозревая о том, что осенью дядя Илья позовет Сивоплеса и тот обдерет их на доху.

Когда мы проехали Шерегешенский ключ, на поле у дороги стали появляться сурки. Собаки начали бегать за ними. Загонят зверька в нору и давай вырывать его оттуда. Роют с великим старанием. Аж земля летит вверх. А мы тем, временем уж проезжаем мимо. Тут собаки перестают рыть и бросаются догонять нас.

А Пальма — собака умная и старается держаться поближе к дяде Илье. Убежит от нас немного вперед, оглянется и ждет, когда мы подъедем поближе. А если где-нибудь поблизости появится сурок, она пуганет его как следует и снова весело бежит впереди нас. А те собаки уж добегались до того, что языки высунули. У них даже пена изо рта падает клочьями, хоть они не поймали еще ни одного зверька. Вот и выходит, что они действительно глупые собаки.

Но, хотя и глупые, очень веселые, и мне становится их жаль, когда я подумаю о том, что дядя Илья позовет осенью к себе Сивоплеса. Никишу Сивоплеса знают у нас хорошо. Живет он вверху, на самом выезде из деревни, и кое-как перебивается со своей старушонкой с редьки на квас. А пропитание добывает он себе тем, что ходит и обдирает по деревне собак и старых коней. Кому надо задрать собаку или убить старую лошаденку — те и зовут Сивоплеса. Он приходит — весь рваный, немытый, берет собаку на поводок, уводит ее в Барсуков лог, убьет ее там, обдерет и приносит хозяину шкуру. А для убоя коня хозяин дает ему новый мешок и насыпает в тот мешок немного овса. Тогда Сивоплес уводит того коня тоже в Барсуков лог, надевает ему мешок на голову и кормит овсом. А потом убивает его и обдирает шкуру.

А бешеных собак мужики убивают у нас сами. Кто из ружья, а кто просто стягом или оглоблей. Убьют такую собаку, потом выволокут ее за деревню и свалят там в стороне от дороги куда-нибудь в яму.

И вот Никиша Сивоплес додумался обдирать этих убитых бешеных собак, а шкуры брать себе. Принесет такую шкуру домой и вывесит ее на шесте на сорок дней. Так накопил он себе несколько хороших шкур и понес их нашим овчинникам. Но Ворошков и Ваня-татарин выделывать эти шкуры отказались. А к кожевникам он идти уж не посмел и обработал их кое-как сам. А потом сшил из них доху.

Раньше ходил Никиша рваный и драный, все его очень жалели, старались обойтись с ним как-нибудь поласковее. Позовут его на работу — он обдерет собаку или там конишку, принесет хозяину шкуру, тот поговорит с ним о погоде, о жизни, об урожае, отвесит ему сколько следует хлеба или мяса, да еще заставит хозяйку напоить его чаем.

А как он сшил себе «бешеную» доху, так его не стали пускать ни в один дом. Возьмут от него ободранную шкуру, отвесят на безмене жита или мяса, что следует, и сразу выпроваживают со двора. «Уходи, — говорят, — поскорее. Чтобы и духу твоего не было». Вот как повернулась ему эта доха.

Раньше в праздник выйдет Никиша на улицу, подойдет к людям, сядет вместе со всеми, слушает, что они говорят, и сам иногда слово вставит. Ну, немного подшутят над ним, но не больше, чем над другими. А теперь если покажется он на люди, да еще в этой своей дохе, так все с руганью отгоняют его прочь, как поганого. Мало того, его теперь и без дохи считают как бы зараженным, хоть и видят, что он от этих своих собачьих шкур пока еще не взбесился. Обдирать собак его еще зовут, но больше уж по привычке, да еще потому, что в деревне нет другого собачника. А появись в деревне другой подходящий человек, тогда у Никиши не будет уж этого промысла.