Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

— Прямо срам, да и только, — жаловался дедушко Митрей. — И ведь спит до самых занятиев. Достучаться нельзя, ничего не слышит. А потом, и оставлять его на ночь в волости как то сумнительно. Что ни говори, а все-таки волостное правление, казенные дела, денежный ящик. По-настоящему-то я запру все это на замок и сплю в сторожке спокойно. А тут и сон не берет. Волость-то, выходит, открытая. Приходи ночью — пеший, конный, забирай денежный ящик и все казенные дела и вези куда хочешь. Не до сна тутака…

Один раз, когда дедушко Митрей очередной раз плакался на Трофима Андреича, услышал его Тесленков.

— Не беспокойся, дидо. С завтрашнего дня Трофим Андреич перейдет на квартиру.

— Черт его выживет отседова! Дожидайся, когда он перейдет.

— Раз я сказал перейдет, значит, перейдет, — решительно отрезал Тесленков. — Только ты ни в каком случае не выходи сегодня ночью из сторожки и арестантов своих не выпускай.

— Ладно, уж.

— И вообще не волновайся. Все будет в порядке.

Подобно Трофиму Андреичу, Тесленков тоже был не силен в грамоте, и у него тоже не все получалось со списками и ведомостями. Но Тесленков этим не сокрушался. Наоборот, он даже похвалялся своей малограмотностью и все время заявлял, что он простой мужик, что ему лучше пашню пахать да сено косить, а не составлять эти дурацкие списки и ведомости, по которым с мужика дерут три шкуры.

С помощниками волостного писаря Тесленков обращался запросто, пересыпал свою речь крепкими выражениями, к старшине и заседателю не проявлял никакого почтения, и, что меня больше всего удивляло, Иван Фомич и Павел Михайлович все время возились с ним, переделывали по нескольку раз его ведомости и не брали с него за это ни копейки.

Даже сам Иван Иннокентиевич любил видеть Тесленкова среди своих слушателей и беззлобно потешался над безграмотными выражениями в его донесениях. А Тесленков видел, что тому это нравится, и старался в каждую свою бумагу непременно ввернуть какой-нибудь заковыристый оборот.

Тесленков тоже был недоволен назойливым присутствием Трофима Андреича в нашей судейской и после разговора с дедушкой Митреем решил выжить его оттуда.

Ночью он вымазался сажей, чтобы не быть узнанным, нарвал поблизости в чьем-то огороде жгучей крапивы, открыл в судейской ставень и оконные створки, влез через окно к Трофиму Андреичу и начал хлестать его крапивой. Трофим Андреич с перепугу начал метаться, кричать «Караул!», а разве докричишься? Окно в судейской выходит в глухой переулок. Кто там услышит? А если и услышит, то не обратят внимания. «Опять, — скажут, — урядник кого-то в волости допрашивает. Вора какого-нибудь бьет. И что за народ нынче пошел. Никак без воровства не могут».

Отхлестав крапивой Трофима Андреича, Тесленков выпрыгнул в окно, прикрыл ставень да и был таков. А Трофим Андреич выбежал в чем мать родила на волостной двор и стал кричать на весь околоток. Тут из сторожки вышел дедушко Митрей со своими арестантами и начал его успокаивать. Кто-то сбегал в судейскую и принес оттуда его одежонку. А Трофим Андреич с перепугу да от обиды ударился в слезы. Спать обратно в судейскую он не пошел. В сторожке с арестантами спать тоже не пожелал, а попросил дедушку Митрея устроить его на ночь в арестантскую камеру и закрыть его там на замок.

Утром дедушко Митрей приходит с уборкой в судейскую и видит — стол перевернут, стулья разбросаны, диван разворочен, казенная лампа разбита… Что делать? Он ведь за казенное имущество в ответе. Пришлось идти к старшине: «Так, мол, и так… Какой-то фулиган вломился через окно в судейскую, исхлестал крапивой Трофима Андреича, опрокинул стол, разворотил диван, поломал казенную лампу… Как теперича быть?»

А старшина уж наведан был обо всем этом. Ему даже понравилось, что Трофима Андреича таким манером наконец выжили из судейской. Но для вида он очень рассердился, позвал Трофима Андреича и стал ему строго выговаривать, что он устраивает в волости разные переполохи, перепугал ночью сторожей и арестантов, разворотил в судейской диван, опрокинул стол и разбил казенную лампу, и что теперь волей-неволей придется обо всем этом составлять на него протокол и передавать дело становому приставу, чтобы он произвел по этому делу полицейское расследование.

— За такое дело я сам могу любого человека посадить на четверо суток, — заявил старшина Трофиму Андреичу. — Но мне тебя жалко. Составим протокол. Пусть дело решает дальше пристав. Может, своей властью с тобой обойдется, а может передать дело мировому судье. Как ни вертись, а тюрьмы тебе не миновать. Фулиганство в присутственном месте с порчей казенного имущества! Это не шутка…

Трофим Андреич никак не ожидал такого оборота и очень перепугался. Он стал оправдываться, рассказывать старшине, как все это случилось на самом деле. Но чем больше он оправдывался, тем непреклоннее становился старшина.

— Если тебя избили, — выговаривал он Трофиму Андреичу, — жалуйся. Укажи по фамилии этих фулиганов, свидетелей назови, которые все это видели, слышали. Чтобы все было как следовает, по форме. Ну, скажи — кто тебя избил, перепугал? Я его своей властью посажу в каталажку. Не знаешь? Тогда за все держи ответ. В самом деле: переполошил всю волость, учинил полный разгром казенного имущества и хочешь сухим выйти из воды. Нет! Это дело тебе даром не пройдет.

Конечно, Трофим Андреич дознался потом, кто выдрал его крапивой. Но на Тесленкова жаловаться побоялся и за хорошее угощение умолил старшину не составлять протокол. Лампу для волости он, конечно, купил, диван починил. А дальше все пошло обычным порядком. Во время своих наездов он продолжал переделывать и переписывать свои списки и отчеты, но делал это уж не в судейской, а на комской квартире. В суд на Тесленкова он не жаловался. Может быть, стеснялся предстать там в смешном виде, а может быть, трусил Тесленкова. Кто знает, что может вытворить этот бугай. Еще придумает что-нибудь более обидное.

Когда я пришел в волость, Иван Фомич и Трофим Андреич уже сидели в канцелярии за ведром пива. Иван Фомич то и дело прикладывался к ковшику, а Трофим Андреич ничего не пил и все время плакался на то, что у него ничего не получается с этой раскладкой.

— С губернским земским сбором, с волостными и сельскими податями еще туда-сюда. Раскладываю, как велено, по бойцам.

— Ну и как оно получается?

— Получается как надо. В обществе у нас девяносто семь бойцов и шесть стариков, значит, еще шесть полубойцов. А всего, значит, выходит ровно сто платежных душ. Теперь делю волостной налог на эти сто душ и получаю три рубля сорок четыре копейки на бойца. А дальше уж начисляю на каждого хозяина сколько следует. К примеру, у Евтифея Баранова два с половиной бойца. Значит, начисляю ему три рубля сорок четыре копейки, да еще три рубля сорок четыре копейки, да на старика-полубойца один рубль семьдесят две копейки. А всего получается восемь рублей шестьдесят копеек. С губернским земским сбором и сельским налогом поступаю так же. Земского сбора на душу приходится по три рубля восемьдесят четыре копейки, а сельского по три рубля двадцать… Так что на Евтифея Баранова я еще начисляю — земского три рубля восемьдесят четыре копейки плюс еще столько и еще полстолько, а всего десять рублей пятьдесят копеек, и сельского таким же манером ровно восемь рублей. И так на всех домохозяев. Вот посмотри…