Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок

Нынче, уж после страды, сидел как-то Никишка вечером у Лазаревых. Сидит и все что-то скребется да корежится. «Чего это тебя сегодня, Никифор, всего перекосило? На месте сидеть не можешь?» — спрашивает его старик Лазарев. «Ой! — отвечает Никишка. — Моченьки моей нет. Драться хочется». Сидел, сидел так, вертелся да корежился, а потом пошел домой. Через некоторое время на улице крик: «Караул!!! Убивают!» Тут Лазаревы выскакивают из дома и видят: Гришка Щетников сидит верхом на Никишке и лупит его по чем ни попало. Искровенил уж всего. А Никишка уж и караул кричать не может, мычит только да захлебывается. «За что ты его, Гриша, бьешь? — спрашивают Лазаревы Щетникова. — Что у вас тута-ка приключилось?» — «А я почем знаю, — отвечает Григорий Щетников. — Лезет человек с кулаками, и баста. Я ему говорю: отстань, не балуй! Худо будет! А он все свое. За ворот схватил и норовит в зубы. Ну, я вижу, подобру от него не отвяжешься, и дал ему как следует. Он отлетел в сторону и хватается за кол. Ну, я вышиб у него этот кол и вот вправляю ему мозги». — «Ты чего же, не знаешь, что он у нас заполошный?» — говорит старик Лазарев. «Мне что же, хребет ему подставлять, что ли, если он заполошный? Чтобы он, значит, шкилет мне переломал? Ведь с колом наскакивает человек». — «Плюнь ты на него, Григорий. Видишь, парень не в себе». — «Если не в себе, то пускай головой об стенку бьется, чем на людей бросаться… А впрочем, пусть идет домой, пока я из него все потроха не вытряс». Тут Григорий Щетников схватил Никишку за вороток, вздернул его на ноги, встряхнул несколько раз и отправился домой. «Ну, как, Никифор, не отбило у тебя охоты еще с кем-нибудь подраться?» — спрашивают Лазаревы Бузунова. А он уж очухался немного и начал честить на всю улицу Григория Щетникова. И такой-то он, и разэтакий, туды его и перетуды. И что он ему сегодняшний день еще припомнит. И так припомнит, что он на всю жизнь это не забудет.

И дома, говорят, Никифор все время безобразничает. Бабу свою бьет. Ребятишек тиранит. А если никого под руку не подвернется, то начинает учить свою скотину. Лупил, лупил так свою жеребую кобыленку, она и скинула. Принесла ему мертвого жеребеночка.

Все это мне припомнилось, глядя на дедушку Малахова. Неужели он был такой же заполошный: бил бабушку, учил перетягой дядю Якова, когда тот был мальчонкой, а потом сживал со свету тетку Татьяну? А может, он просто злой человек с вредным характером. У нас ведь бывают такие, которые изводят своих жен побоями, а детей своих начинают лупить с малых лет. Родится у такого мужика парнишка, вот он и начинает учить его. Сначала подзатыльниками, потом опояской. После опояски берется за перетягу. За всякую провинку норовит ткнуть в зубы. А тот все терпит. В малые годы плачет горькими слезами. Постарше станет — ревет и хнычет. Потом начинает огрызаться, затем ругаться, вроде как бы с ровней. И вот приходит такое времечко, когда этот сынок, которого тятенька величал поначалу сосунком, потом пащенком, а последнее время именует кобелем и варнаком, дает папаше полную сдачу, от которой папаша летит кубарем в сторону.

С этого дня тятенька уж боится вразумлять сынка зуботычинами и воспитывает его, главным образом, отборной руганью. И так как тятенька пока еще в силе, то и ругань получается у него очень грозная и оглушительная. Таким манером он вразумляет своего кобеля и варнака еще несколько лет. Тем временем этот кобель сам становится женатым мужиком, потом делается отцом и начинает, по примеру родимого тятеньки, бить смертным боем свою жену и походя давать зуботычины своим детушкам. И теперь он только терпит поучения своего папаши, который стал уже дряхлым стариком, но все еще помогает немного по хозяйству. Но вот приходит такое времечко, когда на очередную ругань папаши он отвечает такой отборной бранью, что до того наконец доходит, что его песня в семье уже спетая, что подошли годочки, когда приходится не только рукам, но и языку воли не давать, а расстраиваться уж молча, ругаться уж про себя, самому с собой. И тогда такой дедушко только шипит да жалит: «То не сделали… Это недосмотрели… Коня потного напоили… Телегу под навес не подкатили…» Так он и шипит теперь походя с утра до ночи. Только с внучатами, если они у него сеть, и отводит душу — дерет их, когда надо и не надо. А если внучат нет, то остается расстраиваться молча да сокрушаться, что все хозяйство без его присмотра идет прахом.

Дядя Яков мне очень понравился своей приветливостью. С отцом у него сразу завелся живой разговор, конечно, об урожае, о сенокосе, о том, какова предвидится осень, какой будет умолот и все такое.

Бабушка тоже села с нами чаевать, но о сенокосе и об урожае с отцом не говорила, а все плакалась ему на свое здоровье. Ночью ее душит кашель, в ногах судороги и ломота, а днем с самого утра какое-то головокружение. Все плывет как в тумане. И поясница болит. Мочи нет. Приходится все время прогреваться на печке.

От этих жалоб и разговоров о своем здоровье у бабушки началось какое-то колотье в боку и что-то стало подкатываться под ложечку. И она, не допив свою чашку с чаем, полезла на печку прогреваться. А дядя Яков пошел спустить нашего Гнедка и подбросить сена своим конишкам.

После их ухода у нас за столом сразу стало как-то свободнее. Тетка Татьяна прямо сияла, что меня привезли к ним на всю зиму. Она расспрашивала нас о маме, о Чуне, о Кононе. Потом стала упрашивать отца непременно заезжать теперь к ним, так как старики, слава богу, болеют и жить стало немного вольготнее. «Сам-то, видите, все время лежит на печке. А она все еще хорохорится. Но прежнего пару-то уж не стало. Повыдохлась. Поерепенится с утра немного да и на бок. Это сегодня она что-то разошлась. Видать, с вашим приездом. Ну, завтра, значит, будет лежать весь день».

Теперь я на весь год остался у Малаховых. Но жить мне у них первое время оказалось трудно. Тетка Татьяна всю осень была на заимке и препоручила меня дяде Якову. А тот каждый день с утра до поздней ночи был занят по домашности. Так что я оставался на весь день со стариками.

Дядя Яков наказал, конечно, бабушке кормить меня утром перед уходом в школу и днем после возвращения с занятий и ни в коем случае не гонять куда-нибудь по хозяйству. И бабушка кормила меня и утром, и днем, и вечером. Но все равно жить мне с ними без тетки Татьяны не нравилось.

При возвращении из школы я находил за столом дедушку. Перед ним по всему столу были разложены спички. В одном месте маленькой поленницей лежали спички наколотые, на другом — спички, которые следовало еще колоть. Потом отдельно лежали спички, сломавшиеся при колотье, и отдельно спички, с которых облупилась горючая сера. Даже пустой коробок от спичек занимал на столе особое место. Дедушко очень осторожно колол острым ножом каждую спичку надвое, и весь вид его говорил о том, что он находится в собственном доме, сидит за собственным столом и занят важным делом по домашности. И никто в этом деле ему не указ.