Игорь Ушаков - Шлома и Ахишар

Тут человек тот поднял глаза и безбоязненно, почти жёстко посмотрел, не мигая, в очи Соломона.

— Не может быть!.. Это ты?.. Это ты, Ахишар?

Соломон встал, и подошел к Ахишару, ибо это был именно он.

— Да, это я, властитель Израиля.

— Ну, кончай. кончай! Какой я тебе властитель? Мы же с тобой были почти, как братья.

— Да, Шлома, были… Спасибо, что не поступил со мной, как с единокровным своим братом. — Сказал Ахишар с ухмылкой.

— Ну, кто старое помянет, тому глаз вон!

— А кто забудет…

— Ну ладно, ладно. Ты же знаешь, что Адония был подонок.

Соломон замолчал, а потом обратился к другу:

— Какими судьбами ты здесь? Я уже давно забыл сердиться на тебя… Даже, говоря от души, скучал по тебе. Молодец, что нашелся! Так по делу или как?

— Стар стал, решил придти посмотреть на труды рук своих. Ведь все содеянное мною мне дорого — это, как дети мои. Я подхожу ко всем строениям и постройкам своим и глажу камни рукой. И они — не поверишь! — дарят мне свое тепло.

— А меня ты видеть хотел?

— По правде говоря, хотелось, но я не знал, какой встречи от тебя ждать. А главное, прочел я Книгу Екклезиаста… Я сразу понял, что это твоя рука: ведь никто не владеет в городе этом словом так, как ты. Вот о ней-то я и хотел поговорить с тобой…

— Да, не один ты догадался, кто написал эту книгу. Мне уже все уши прожужжали о том, сколь много в ней мудрости.

— Не особенно доверяй льстецам: у каждого из них своя корысть…

Прочитав Екклезиаст, я понял, что ты, Шлома, сильно переменился, поэтому и рискнул войти в Иерусалим. Но готов ли ты выслушать не похвальбу в свой адрес, а искреннее хотя и ласкающее твои уши мнение друга?

— Да, Ахишар. Говори. Уши мои уже давно не слышали правды.

— Тогда наберись терпения, ибо во многом я не согласен с тобой, о чем и буду говорить. А есть ли смысл мне говорить о том, что у нас с тобой общее?

Они расположились поудобнее на подушках, полулежа друг напротив друга. Они лежали и молчали, будто один не решался начать, а второй еще не был готов для беседы…

Солнце, наконец, начало клониться к закату. Вот уже острые пики дальних кипарисов вонзились в его побагровевший диск. На светлом еще небе стали прорисовываться первые звездочки. И без того легкий ветерок стих, будто заснув.

И вот Ахишар начал говорить:

— Ты начинаешь книгу свою словами:

Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует — все суета!

Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?

Вот обо всем этом я и хочу поговорить с тобой, брат мой.

Ты говоришь:

Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.

Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.

Что было, то и будет; что делалось, то будет делаться, и ничего нового нет под солнцем.

А что в этом плохого? Ведь если бы солнце болталось в небе постоянно на одном и том же месте, разве было бы лучше?

А так каждый день солнце, поднявшись над горизонтом, пробуждает жизнь на земле своими ласковыми лучами, начиная нашу небольшую, коротенькую однодневную жизнь. Утро — как детство, полдень — как зрелость и вечер — как преклонные годы этой коротенькой жизни. Потом ночь, подобная кратковременной смерти… А на следующий день — опять новая маленькая жизнь! Это ли не прекрасно, брат мой? И проживаем мы много-много таких жизней. И все они разные: одна радостная, а другая печальная, одна веселая, а другая грустная, одна удачливая, а другая невезучая…

Да, вроде бы делается каждый день одно и то же, но ведь ни один день не похож на другой…

И так будет из века в век. И это хорошо!

Ты говоришь:

Всему свой час, и время всякому делу под небесами:

Время родиться и время умирать, Время насаждать и время вырывать насажденья, Время убивать и время исцелять, Время разрушать и время строить, Время плакать и время смеяться, Время рыданью и время пляске, Время разбрасывать камни и время складывать камни, Время обнимать и время избегать объятий, Время отыскивать и время дать потеряться, Время хранить и время тратить, Время рвать и время сшивать, Время молчать и время говорить, Время любить и время ненавидеть, Время войне и время миру.

Красиво сказано, ничего не скажешь! Ну, а по сути, что нового ты сказал? То, что всему свое время — это ясно и карапузу, который едва начал говорить: не попьешь — не пописаешь, нашкодишь — по заднице схлопочешь… Но одно ты сказал очень верно. И думаю, именно это люди будут повторять век за веком: «Есть время разбрасывать камни и время собирать камни». Какие камни разбросаешь, такие и соберешь. И эта твоя фраза — прямо про тебя. Воистину, что посеешь, то и пожнешь. Но, извини, об этом чуть позже..

Ты говоришь:

И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?

Человеку великое зло оттого, что не он знает, что будет…

Что будет после того, как человек отправится к праотцам? Да ничего особенного: все будет так же, как было, но только не будет на этом пиру жизни того, который с него ушел.

Шлома! И ты, действительно хотел бы знать, что будет с тобою? А не есть ли это самая страшная пытка — предрешенный исход в заранее известное время?

Один восточный тиран посадил в темницу злейшего врага своего, объявив ему, что ровно через год тот будет казнен страшной казнью, а тело его будет выброшено псам на сожрание. Каждый день стал для человека того истинной пыткой: он отсчитывал минуту за минутой, час за часом, день за днем, зная, что погибель его неминуча и приближается с каждой секундой… И он от этой страшной пытки ожиданием зачах совсем, помутился в сознании, а через несколько недель умер, то ли от страха, то ли от безысходного горя. Просто кровь перестала течь по его жилам…

Неужто ты и впрямь хочешь знать свое будущее?

Ну, хотел бы ты знать день своей смерти? Нет, не хотел бы, правда? А хотел бы ты знать день смерти своего возлюбленного сына? Что, побледнел? Тоже не хотел бы?

Легко мудрствовать вообще, но вот, когда все представишь и приложишь к себе…

Ты говоришь:

Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет и воздаяния, потому что память о них предана забвению.

Мудрец сказал, что жив человек, покуда жива память о нем. Сделаешь лишь себе доброе — умрешь вместе со своим бренным телом. Сделаешь доброе своим детям — будешь жить в памяти своих детей и в памяти детей своих детей. Сделаешь доброе людям — будешь жить в памяти поколений.

Да, придет время и забудут не только тебя, но и тех, которые уже давно позабыли тех, кто когда-то помнил о тебе.

Да и как ты мыслишь память о себе? Чтобы все помнили тебя всегда? А если и я захочу того же, и тот слепой у городских ворот, и пастух, пасущий агнцев на лугу? А чем они хуже тебя, Шлома? Сам говорил: «из праха… в прах». Память наша не вместит всех желающих быть в ней увековеченными.