Ульрих Бехер - Охота на сурков

— Звонил шофер Куята, товарищ Пфиффке. Через пять минут нам надо спускаться.

Но я по-прежнему не смотрел на этого вестника несчастья, не смотрел и все то время, пока он досказывал последнюю ночную луциенбургскую историю.

Первый молокосос, куда более сильный, чем его приятель, настоящий силач, вытащил свой кинжал, «кинжал чести», и всадил клинок в лоб заключенному Гропшейду, а второй молокосос в это время светил ему фонариком.

Всадил в лоб.

Клинок с выгравированной надписью: «Наша честь в верности», острый, как хорошо отточенный скальпель, и этот клинок молодой парень, закаленный в военных играх, со всего маху всадил в лоб человека, который откинулся назад и уперся головой в деревянную стенку вагона; клинок проткнул переносицу и лобную кость и вошел в мозг сантиметра на три.

— Кинжал торчал у Гропшейда как раз в том месте, Требла, и каком тебе когда-то продырявили череп. Странная история. Вот почему я на тебя уставился, когда ты сказал, что врач из Граца твой закадычный друг. Трагическое совпадение!

— Трагическое совпадение! (Таковы были последние слова, которыми мы с Валентином обменялись на галерее каменной башни во владениях Куята, дальше говорил он один.)

Но самое жуткое во всей этой жути, самое ужасное и феноменальное произошло потом; да, потом случилось чудо: Гропшейд не упал и даже не потерял сознания. И молокососы в мундирах, не выдержав, испарились, бросив на произвол судьбы свой «кинжал чести». Рукоятка его, подобно рогу единорога, так и осталась торчать во лбу жертвы.

Член общинного совета из Бригиттенау и другие заключенные хотели было вытащить клинок, но Гропшейд сказал, что как врач он это запрещает. При таком ранении, объяснил он, объяснил с полным самообладанием, пациент сразу же истечет кровью, поскольку из раны начнет выходить субстанция мозга. А эшелон с коммунистами и евреями катил и катил себе к Траунштейну…

В то майское утро, когда эсэсовцы везли меня, бывшего депутата рейхстага Тифенбруккера, в зарешеченной машине к венскому Западному вокзалу, на улице еще только светало. А сейчас наступила ночь. Глубокая ночь. Часов нам не дали, и все мы — живые и искалеченные, полумертвые и мертвые — ехали в этих вонючих штольнях на колесах, вдали от дневного света, не зная времени. Поезд снова остановился. Не иначе как Траунштейн. На этот раз на перроне не слышалось выкриков лоточников, предлагавших пищу в дорогу — обычную и духовную. На церковной колокольне часы пробили четыре раза и немного погодя еще раз. Итак, уже наступило утро. Под пресловутым покровом темноты в вагон вошли санитары, заговорили приглушенными голосами, словно воры. Они унесли мертвецов, только мертвецов. На перроне раздался мужской голос: «Его переводят». Под тяжестью сапог заскрипела щебенка. Два эсэсовца посадили к нам в вагон какого-то человека.

Он шел по проходу сам, правда, эсэсовец поддерживал его за плечо. Шел покачиваясь. Но пьяных заключенных не бывает. При тусклом свете вагонной лампочки я так и не смог понять, что с ним стряслось.

Эсэсовцы втолкнули заключенного в пустое служебное купе. Один из них сказал мне, словно они назначили меня капо:

— Последи за ним.

Мне стало не по себе. Уже давно у меня не было ни крошки во рту. Как это говорил гауптшарфюрер из Берлина? Здесь «кусок не лезет в глотку». Голодать можно много дней подряд, но только если тебе дают пить. А эсэсовцы не дали нам ни глотка воды.

Я сел с тем человеком в служебное купе, купе заперли, и человек сказал:

— Не пугайтесь.

И лишь тут я разглядел, что́ они с ним сделали. Разглядел рог, который торчал у него изо лба. На своем веку я видел много разных ранений, недаром я служил шеволежером в королевско-баварской коннице на восточном фронте, а потом стал красным кавалеристом и воевал против Деникина и Врангеля под командованием Семена Михайловича Буденного. Но такого и я никогда не видывал. Мне стало еще больше не по себе.

Наконец я спросил, нельзя ли ему чем-нибудь помочь? Он ответил отрицательно; он сам врач, жил на Ластенштрассе, в Граце, в Штирии. Нет, ему ничем нельзя помочь. Спасибо.

Я сказал, что хоть я и в наручниках, но сумел бы вытащить этот ужасный нож.

А что будет потом? Вероятней всего, он истечет кровью. С ним произойдет приблизительно то же, что произошло бы с перевернутой полной бутылкой, из которой вытащили пробку.

Может быть, настаивал я, мне удастся уговорить эсэсовцев, они снимут с меня наручники, и, разорвав рубашку, я сделаю ему перевязку.

Это ни к чему не приведет. Точно. Большое спасибо! Он, как практикующий врач, сам специалист по перевязкам. Диагноз его таков — нож можно удалить с помощью хирургического вмешательства, с помощью… другого ножа. Это под силу лишь опытному хирургу. Но и тогда его шансы выжить — десять против девяноста.

Поезд шел сквозь майское утро к Мюнхену. Но я все еще не мог осознать, что напротив меня, на деревянной скамейке, сидит этот человек и как ни в чем не бывало беседует со мной. У него была несколько замедленная речь, но, быть может, он и при нормальных обстоятельствах говорил медленно. Правда, время от времени голос его удалялся, как при фединге.

Пока еще моторная афазия не наступила, сообщил он. Что это значит? Утрата способности речи при определенных повреждениях нижних долей головного мозга. Разумеется, существует реальная опасность внутреннего кровоизлияния, если задета одна из передних лобных артерий, но ее можно задеть и при экстрагировании — то есть при удалении клинка, ведь здесь дело идет о десятых долях миллиметра.

Его необычайно большие темные глаза ярко горели на бледном как смерть лице; у него были неестественно правильные черты — такие черты мог бы изобразить разве что Эль Греко. Над бровью засохла почти незаметная струйка крови, и изо лба торчал этот рог; при тусклом свете лампочки тень его, рассекавшая лицо пополам, классическое лицо врача, казалась мрачной тенью подступившей смерти.

Не хочет ли он растянуться на скамейке? — спросил я. Нет, пожалуй, не стоит. Забившись в самый дальний угол скамьи, он не то задремал, не то впал в забытье. После того как мы проехали Розенгейм, да, вроде бы после Розенгейма, его лицо исказилось судорогой боли — и он открыл свои огромные темные глаза.

— На меня волнами накатывает страшная головная боль, — сообщил он. Но тут же опять начался фединг, его голос пропал. — Головная боль. Впрочем, не беспокойтесь… Вы ничем не можете помочь.

Потом он начал себя проверять: пошевелил пальцами, рукой, подвигал туловищем, пошевелил ногой, ощупал себе лицо, потянул носом.

— Nervus olfactorius [205] Обонятельный нерв (лат.). функционирует, — сказал он своим несколько медлительным голосом (быть может, таким же, каким говорил всегда); пока все нормально — и моторика, и импульсы, и восприятие звуков; он координирует движения и ориентируется в пространстве; моторные центры речи и тригеминус, черепно-мозговой нерв, тоже функционируют.