Ульрих Бехер - Охота на сурков

От спаниеля до спаги.

Спаги Фарид Гогамела сидит на скамеечке, возможно, впрочем, это низкий ящик; его белая джебала свободно ниспадает на лазурно-голубую форменную рубаху с открытым воротом и на широко расставленные ноги в алых шароварах; между ног висят его праздные руки, они почти касаются пола, выложенного фаянсовыми узорчатыми плитками; на краю топорного стола стоит топорная кружка, до половины наполненная молочно-зеленой жидкостью, разбавленным абсентом. Фоном служит плоскость цвета пеликаньих крыльев.

Спаги Фарид Гогамела развалился в небрежной позе — один на один с недопитой кружкой абсента, но видно, что он пересажен на чужую почву, он словно пантера в клетке зоопарка.

Этот край деревянной столешницы Поль Гоген увидел в кабачке в Понт-Авене, департамент Финистер, где Поль Гоген в середине восьмидесятых годов прошлого века работал вместе с Серюзье и Эмилем Бернаром; три художника-батрака возделывали тощие виноградники господа бога.

Отец Поля был бравый республиканец, редактор в Париже; в 1848 году ему пришлось бежать из Франции вместе с женой и новорожденным сыном Полем. По дороге папа Кловис умер. Вот горе. Бабушка Поля по материнской линии — мадам Флора Тристан — была родом из Перу; там маленький Поль познакомился с красками великого Юга. После возвращения в Париж мальчик учился в обычной серенькой школе, потом нанялся в торговый флот, дважды ходил под парусами в Рио, плыл мимо Полинезийского архипелага, — вот восторг! — отбывал воинскую повинность на военном судне; только после 1871 года Поль опять очутился на родине и узнал, что его мать умерла, а отчий дом с любимыми перуанскими статуэтками сожгли немцы. Вот горе. Десять последующих лет не принесли ему горя, но, наверно, не принесли и особых восторгов. Правда, в эти годы был медовый месяц с красавицей датчанкой, радость при рождении детей и живопись в часы досуга; живописью он занимался не как профессионал, а как любитель. После войны семидесятых годов наступила эра экономического процветания, Поль стал биржевым маклером. Скоро он мог позволить себе жить на широкую ногу, ездить в экипажах, коллекционировать картины. II еще: при содействии Писсаро ему удалось протащить несколько собственных работ на пятую и шестую выставки импрессионистов в Париже. Однако, когда готовилась седьмая, Мойе и Ренуар отказались выставляться «рядом с первым встречным мазилкой, рядом с этим банкиром-дилетантом». А потом разразилась биржевая катастрофа 1882 года, и Ноль решил отказаться от мысли «делать деньги», он хотел писать и еще раз писать. Прощанье с семьей, Поль ложится в парижскую больницу, у него туберкулез; разорение и прощание с Европой. В Панаме и на островах в Карибском море он, нищий, пишет негритянок, а затем возвращается, вернее, отступает, в Бретань, в Понт-Авен… По он уже познал вкус тропических чащ, экзотического эроса и благородных примитивов и, познавши это, пишет в Бретани жанровые картины. Но ни на одно из тех полотен не нашлось покупателя, в том числе и на «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ» (98x77).

Впрочем, не прошло и двух лет, как Поля открыл поэт Малларме, продажа его новых картин в Отеле Друо принесла успех, ни одной картины не сбыли дешевле, чем за двести пятьдесят франков. Но именно тут он принял решение, типичное для этого нетипичного человека, — в долгожданную минуту признания он исчез с горизонта, уплыл на острова своей мечты. И вот в хижине на Таити, не очень близко от главного города Папеэте, он два года сводит все воедино — восторг и горе, болезнь и прекрасное. Четырнадцатилетняя девочка из племени маори стала его подругой и натурщицей; Поль харкал кровью, но он написал шестьдесят шесть картин, среди них множество шедевров. С этим багажом он вернулся в Париж, но большую выставку у Дюрана публика встретила холодно. Однако тут как раз Поль получил в Орлеане наследство, которое промотал с одной яванкой; когда он прогуливался недалеко от Понт-Авена с этой своей возлюбленной и с яванской обезьянкой, которую держал на цепочке, над ним гоготали матросы. Однажды Поль затеял с ними драку; после драки его увезли в больницу. Подлечившись, он поехал в Париж — его парижская мастерская была дочиста ограблена, возлюбленная улетучилась, прихватив и обезьянку. «Прочь отсюда! — решил Поль. — Мое место там, на островах южного полушария». Он поселился на одном из Маркизских островов, на острове Доминика, избегал белых, жил среди туземцев и затеял борьбу с колониальными властями, с белыми торговцами и с католической миссией; он выступал против экономического ограбления туземцев; его приговорили к денежному штрафу в пятьсот франков и к трем месяцам тюрьмы условно за нарушение норм общественной нравственности и оскорбление духовенства. Он послал в Париж письмо, где говорил: «Проклятый епископ, который считает Хиваоа своей вотчиной, просто-таки убивает меня»; написал и умер. Туземцы с Атуоны жалобно кричали: «Коке, кокё» (что значит брат-цветок), «брат-цветок умер»…

Это случилось в мае 1903 года, а осенью того же года в Парижском салоне стараниями Воллара, самого прожженного торговца картинами, какого только знал этот век, открылась посмертная выставка «брата-цветка» и стала ПОДЛИННОЙ СЕНСАЦИЕЙ. Очень скоро Поль приобрел, как говорят, postum[ 224] 224 Здесь: после смерти (лат,). мировую славу, его называли первым постимпрессионистским художником, предшественником фовизма и т. д. и т. п.

А потом в один прекрасный день сын и негласный компаньон одной из амстердамских пароходных компаний, бездельник по имени Йооп тен Бройка, купил «СПАГИ ФАРИДА ГОГАМЕЛУ ИЗ КАВАЛЕРИЙСКОЙ ШКОЛЫ В ПОНТ-АВЕНЕ, 1888 ГОД», купил по льготной цене, но все же на сумму, исчислявшуюся пятизначной цифрой, — что и заставило его оценить «Спаги» по достоинству, — купил за пятьдесят тысяч четыреста швейцарских франков. Обо всей этой истории спаги Фарид Гогамела ничего не подозревает, ровным счетом ничего.

Не подозревает он и об удивительном плоскостном решении картины, выполненной в цвете розовых пеликаньих крыльев и в густо-черно-беловато-белой гамме (стена кабачка и накидка-джебала), которая поражает воображение не меньше, чем световые рефлексы от рубашки, штанов и абсента. Сиреневое лицо спаги, на котором также видны зеленые блики абсента, не выражает ничего, кроме замкнутости и равнодушия. Это дитя пустыни было призвано на военную службу в Тунисе или в Алжире, чтобы отбывать ее в так называемой метрополии колониальной державы. Пусть на нем накидка и шаровары, все равно кажется, что он не в своей одежде — эта пестрота не ЕГО пестрота, она навязана ему. Уже почти английское небо Бретани до такой степени чуждо спаги Фариду Гогамеле, что ои, желая от* влечься от него, вернее, убежать от него, проводит свои свободные часы за бутылкой абсента, хотя, как мусульманину, ему запрещен алкоголь. Быть может, он смутно сознает: белые пересадили его, «цветного», на чужую почву. Куда яснее для него другой факт — иногда белые лишают родной почвы таких же белых, как они. Например, этого мсье Гогена, болезненного человека лет сорока, которому он позирует в бистро в Понт-Авене.