Ульрих Бехер - Охота на сурков

Дед нашел, что искал: пристежной карманный фонарик; приладив свою находку, он вышел из кабинета в крошечную прихожую. Монтес Рубио последовал за ним.

Еще более удивили меня жесты и слова, с которыми прощался со мной юный Адан.

Он долго, очень долго пожимал мне руку. В свете лампы над бильярдом я обнаружил, что костюм его был из темно-синего габардина и потому черная траурная повязка почти не выделялась на правом рукаве.

— Для меня было честью, мсье, встретиться с вами.

— И для меня, мсье, также, — пробормотал я.

— Но это не просто façon de parler [162] Пустые слова (франц.). . Действительно, большой честью. — (Чем же это расхвастался дед, рассказывая испанцам обо мне?) — Сейчас, прощаясь с вами, я уже не успею вам объяснить, почему я сам… — Его янтарные глаза заблестели от вспыхнувшей в них гневной скорби или от скорбного гнева. — Я только хочу сказать, что Монтес Рубио, приверженец правого социалиста профессора Негрина, и я, баскский католик, всей душой преданы республике и убеждены, что обязаны сражаться за общее дело вместе с коммунистами против смертельных врагов нашей молодой республики. Malgré certaines difficultés [163] Несмотря на некоторые трудности (франц.). . — Неужели он принимает меня за одного из руководителей компартии? — Я знаю о вас не очень много, но достаточно, чтобы восхищаться вашим мужеством. И хотя вы атеист, мсье, позвольте мне, прощаясь с вами, сказать: господь, благослови вас! No pasarán! Au revoir! [164] Прощайте (франц.).

Он быстро отвернулся, и я увидел, как оба испанца — субтильные по сравнению с дедом, вошли вслед за ним в кабину, услышал гуденье спускающегося лифта. А потом я услышал какие-то другие звуки. Легкие шаги — видимо, надо мной.

Я вышел на галерею, на «оборонительную площадку», окаймленную зубцами, и увидел, что юная Итурра-и-Аску недвижно стоит меж двух зубцов спиной ко мне. По всей вероятности, она стояла в этой позе уже долго.

Зубцы, раздвоенные, точно ласточкины хвосты, смахивали на башенки высотой более четырех метров. Почти все они хорошо сохранились, и только от бывшего хода по крепостной стене, обегавшего башню, остались жалкие следы. С тех пор как я в последний раз был в Луциенбурге — вскоре после побега из Вены, — над кабинетом сделали новую надстройку из светлого кирпича размером не больше садового домика, с откидной, в настоящее время запертой дверью, к которой вертикально поднималась похожая на пожарную лестница, и с окном-фонарем, сквозь него на зубцы падал рассеянный зеленоватый свет. В эту минуту в окне на мгновение мелькнула тень человека и из надстройки до меня донеслись легкие шаги одинокого перипатетика.

Неужели Куят держал кого-то в плену в этой «воздушной темнице»? От деда я всего мог ожидать — особенно под воздействием трех таблеток эфедрина. Дул фён, ночное небо приняло фиолетовый оттенок, легкие облака разлетелись, звезды засияли на удивление огромные, точно надутые шары. Испанка стояла у решетчатого парапета, протянутого от одного зубца до другого, его заказал уже Куят (опасаясь за внуков). В свете, падающем из окон кабинета, ее изящный, резко очерченный профиль четко выделялся на фоне неба. Опершись о перила, я кивнул на неправдоподобно близкую, черно-фиолетовую вершину:

— Voilà le Bévérin [165] Это Беверин (франц.). .

Она не шевельнулась. Голос у нее был низкий, как у Ксаны, но хрипловатый и все же мелодичный, типично иберийский альт.

— Quand partez-vouz en avion? [166] Когда вы летите? (франц.)

— Я? Когда я лечу? — (Черт побери, что же это насочинил обо мне своим гостям дед?) — Я был… да, много лет назад я был летчиком… во время войны…

— И теперь опять война. И вы опять полетите. На этот раз в Испанию. Чтобы помочь нашим.

(Черт побери, что это дед им…) Я собрал все свои познания во французском и начал:

— Madam…

— Mademoiselle, — прервала она меня, стоя неподвижно, точно страж на башне, обнаруживший в долине первые признаки врага. — Аданито — мой брат.

— Ах, извините, я ошибся.

Из окна-фонаря исчезла тень, и сверху послышался стук. Но эта женщина, эта девушка Итурра-и-Аску не шелохнулась. Только сейчас я разглядел, как похожа она на юного баскского бога: лишь чуточку длиннее нос и не волнистые, а черно-гладкие, стриженные под мальчика волосы. Пытаясь загладить свою ошибку, я легко, словно говорил о чем-то давно прошедшем, сказал:

— Однажды я путешествовал с дамой и выдавал себя за ее сводного брата… кельнерше-итальянке. Хотя вовсе не был сводным братом той дамы.

— А кем же?

— Кем?.. Ее мужем, — сказал я запинаясь. — Дело давнее, — солгал я, — Во всяком случае, кельнерша, не задумываясь, посчитала нас братом и сестрой. Так легко человек обманывается.

— Но Адан действительно мой брат.

— Разумеется, сеньорита. Naturellement [167] Разумеется (франц.). .

— Нет! Вовсе теперь не разумеется.

— Простите?

И она хрипловато-приглушенным голосом воскликнула:

— Теперь-вовсе-не-разумеется-что-у-тебя-есть-брат!

Я едва догадывался, что она имеет в виду, и не знал, как ей отвечать. Глаза сеньориты Итурра-и-Аску, когда она взглянула на меня, блеснули необычно ярко. В рассеянном свете, пробивающемся мимо силуэта запертого дедом в «каземат» графа Монте-Кристо, я разглядел, что они у нее янтарные, как у Адана. Редкий цвет зрачка и — черт-те что! — мой цвет! Легкое дуновение, да, именно дуновение фёна донесло до нас сладковато-чувственный аромат цветущей липы. И опять раздалось тихое постукивание. Несравненная Итурра-и-Аску, имени которой я не знал, казалось, и не слышит его вовсе. Ее руки, приподняв мантилью, протянулись ко мне. Что она делает? Снимает с себя цепь с распятием и, преодолев мгновенное замешательство, опускает в мой нагрудный карман. Что это выкрикнула она, нисколько не пытаясь приглушить свой низкий мелодичный голос?

— En reconnaissance! [168] В знак признательности (франц.). В благодарность! И поклонитесь за меня земле Испании.

В этот миг для меня не существовало ни вопросов, ни ответов. После короткого, на сей раз точно бы судорожного замешательства она прильнула ко мне маленькой упругой грудью — бирюзовая серьга сверкнула, точно летящий мне в глаза светляк — и поцеловала меня, с фанатичным пылом безумицы, пылом, который сообщился и мне. В этот миг не существовало ли ответов, ни вопросов.

— Notre terre brûlée — et sanglante! — гортанные звуки, вырвавшись у восхитительной, хотя и безумной, сеньориты Итурра-и-Аску, словно влились в мою гортань: наша сожженная, залитая кровью земля.

Когда загудел, поднимаясь на тридцатиметровую высоту, лифт, она при свете лампы над бильярдом с детской поспешностью начала приводить в порядок грим на лице, причем явно перестаралась. На меня она даже не смотрела. В комнату из небольшой прихожей, где рядом с лифтом виднелась кухонная ниша, вошел Куят. У бильярда стояла девушка-иберийка в черном, на голове — мантилья, лицо-маска, густо покрытое желтоватой пудрой, рот — ярко-красная прорезь. Сама сдержанность, она едва кивнула в мою сторону и застучала каблучками мимо хозяина дома, предложившего мне, уходя, еще глоток коньяка.