Ульрих Бехер - Охота на сурков

«Шевелись!» Сегодня этот окрик, с помощью которого погоняли рабов на гигантской галере Дахау, звучал тоном ниже.

Сразу после обеда девятнадцать заключенных и три охранника — «внешняя команда» — выехали из лагеря на «болотном транспорте». Недалеко от Северных ворот, в так называемом «заповеднике», грузовик остановился. Авария. Пока его чинили, Валентин, «не доложившись», углубился в лес, чтобы справить малую нужду. Он слышал, как ротенфюрер и два других эсэсовца обсуждали чрезвычайное происшествие, они говорили вполголоса, пожалуй, даже взволнованно. Один из них задал вопрос…

(И я хотел бы спросить, по так и не мог выудить свой вопрос из-под корки льда.)

…Задал тот самый вопрос, который в обед шепотом передавался от барака к бараку: «Почему Джакса перед своим смертельным номером, — эсэсовец употребил то же самое выражение, что и другие, — не полоснул хлыстом по физиономии помощника коменданта лагеря?» Роттенфюрер сразу же заткнул рот своему недостаточно дисциплинированному подчиненному: ведь в этом случае револьвер Мерцхаза незамедлительно снял бы с лошади старика клоуна. Такова логика вещей. На разные лады они обсуждали одно и то же: поступок старого клоуна, его смертельный помер, логику вещей.

«Такова логика вещей». Эти слова все тише звучали за спиной беглеца, пока он прокрадывался в глухо гудевший июньский лес.

Вот-вот они фальцетом проорут цифру, под какой он значится, и крикнут: «Доложись! Доложись!» Раздадутся винтовочные выстрелы… Но, к своему величайшему удивлению, беглец услышал, как «болотный транспорт» пришел в движение, а потом шум мотора замер вдали. Из кустов на опушке он увидел купальщиков.

— Необходимо, чтобы человеку улыбнулось счастье.

(Выходит, счастье нужно даже ярому приверженцу исторического материализма!)

А теперь он опять залезет в самую чащобу, разденется до трусов, которые вполне сойдут за купальные трусы, зароет в землю полосатый балахон и башмаки, завяжет на голове носовой платок в виде купальной шапочки — иначе его сразу выдаст обритый наголо череп, наконец, зажмет в зубах еловую ветку; помахивая ею, можно прикрыть вытатуированный пониже плеча номер. И пойдет вдоль берега Ампера, к Ампермохингскому мосту, к шумному «дикому» пляжу. На прибрежной лужайке повсюду разбросана одежда купальщиков, а на опушке, прислоненные к деревьям, стоят велосипеды, множество велосипедов. Итак, полуголый Вале очутился среди полуголых людей.

— Да, скажу я вам, быть голышом среди голышей — лучшая маскировка.

Никто из купающихся, загорающих, играющих в мяч не обратил на него внимания, и он мгновенно, хоть и обдуманно, выбрал себе добычу. Вещи, которые беглец утащил в кусты, обладали одной хитрой особенностью, с их помощью можно было, так сказать, одним ударом уложить два шара в лузу — беглец схватил сандалии, зеленую рубаху и форменную фуражку, какие носят парни, отбывающие гитлеровскую «трудовую повинность». Кроме того, он взял шапчонку с пером, скатанные неформенные штаны и грубошерстную куртку. И еще один хитрый удар — с пляжа исчез дамский велосипед… Прошло всего несколько минут, и по Ампермохингскому мосту проехал человек в форменной рубахе и такой же фуражке.

На скамейке у «Шустерхофа» сидели два эсэсовца, занятые не столько чисткой оружия, сколько горячей дискуссией на тему: «Этот Жакса, Жакса…» Никак не сойдут с мертвой точки, подумал велосипедист. И все же они сразу заметят, что на мне форменная рубаха и обычные штаны и что я еду на дамском велике. Сейчас они гаркнут: «Стой!» Но никто не гаркнул. Беглец проехал Фиркирхен и покатил к Шёнбруннской горе, там он спрятал форменную рубаху и фуражку под камнями на берегу ручейка, а сам, как зверь, припал к воде. Потом надел куртку, нахлобучил на голову шапчонку с тетеревиным пером и по тропинке вдоль железнодорожного полотна устремился к Петерс-хаузену.

Теперь эсэсовцы, по всей вероятности, будут искать его в окрестностях стрельбища или где-то в районе Шлайсхаймского шоссе, искать со сворой полицейских собак. Однако резина украденного велосипеда не оставляет запаха пота. Да и двуногие легавые не покажут на сей раз обычной хватки. Последний сольный номер Джаксы выбил из колеи даже этих псов, на славу натасканных и выдрессированных…

Вдруг на рельсах показалась дрезина, она мчалась навстречу беглецу — в дрезине было два полевых жандарма и немецкая овчарка… В кусты уже не бросишься — слишком поздно; не сходя с велосипеда, беглец схватил оставленные кем-то на откосе вилы, перекинул их через плечо и поехал дальше. Дрезина, не замедляя хода, пронеслась мимо «крестьянина на велосипеде». Вечером беглец осмелился выехать на шоссе Фрейзинг — Пфаффенхофен. «Теперь моя судьба зависит от того, успею ли я уже сегодня добраться до Пфаффенхофена, — подумал беглец, — все зависит от этого». Там живет, если ее не забрали, одна коммунистка, опытный конспиратор. А Кавказец Вале — закоренелый вдовец — по собственному опыту знает, что с опытными конспираторами-женщинами не пропадешь…

Весь день в Ильмюнстере ему было худо. Примета беглеца (говорит на вассербургском баварском наречии), несомненно, уже давным-давно передана всем гестаповским и полицейским постам. И хотя он страдал от голода и от жажды, но не осмеливался войти в битком набитые пивнушки, зато во дворе поменял дамский велосипед на мужской, благо этих мужских велосипедов было там до черта. Отдохнув часик в пустом сарае, он покатил в уже сгустившихся сумерках дальше по направлению к Пфаффенхофену, по-прежнему держа на плече вилы для маскировки. В самом крайнем случае — чем вилы не оружие?..

— Так я и чуял, — дед в первый раз перебил беглеца, — так я и чуял, что вы удерете из Великогерманского рейха, прихватив с собой навозные вилы.

— Вилы для сена, — поправил его Валентин.

Ирония судьбы! Коммунист Тифенбруккер, совершивший побег из концлагеря, одержим одним желанием: благополучно добраться до Пфаффенхофена, что означает — до поповского подворья. А пока он молча катил на своем велосипеде мимо крестьянских дворов, где, не переставая, заливались лаем собаки, а их орех подхватывали псы вдали. Да, все то время, что он пробирался сквозь мягкую, расцвеченную пляшущими огоньками светлячков июньскую ночь, его сопровождал непрекращающийся собачий брех — и ближний и дальний…

В тот полуночный час в Луциенбурге я не мог больше следовать за Валентином. Зная, что ему удастся уйти от своих врагов, я оставил его одного на дороге к попу, к поповскому подворью, наедине с ближне-дальним собачьим лаем, со светлячками и с духами его ближне-дальних преследователей. Неужели двойная доза эфедрина полностью отбила у меня память? Тщетно я ломал голову, пытаясь вспомнить, о чем хотел спросить у Тифенбруккера в связи с самым горестным эпизодом его рассказа… Да, так о чем я хотел тогда спросить? О чем?