Станислав Гагарин - Евпатий Коловрат

Рязань горела.

Удушливый дым поднимался над городом, стлался по улицам, клубился над крепостными башнями, забивал глотки изнемогавших от беспрестанного боя рязанцев. Страшные, с воспаленными глазами, обагренные своей и чужой кровью, они потеряли людское обличье и все мысли стерла в их разуме одна мысль: драться! Убивать этих, что лезут и лезут снизу, что не дадут пощады ни старому, ни малому, разграбят их жилища, надругаются над их женами и дочерьми.

И они дрались… Как они дрались! Где взять слова, какими бы передать состояние русской души в бою, ее яростную одержимость, неукротимый гнев. Не злопамятен и широк добротой русский человек, ко всякому живому открыт душою. Ни верой иной, ни обличьем иным его не смутишь, всяк найдет его пониманье и душевный отклик… Но не трогай его! Не жги сердце обидой, жестокостью, посрамлением его дома! Не уйти тогда от возмездия, хотя бы ты и думал, что Русь уже лежит у твоих ног.

…Теряли силы резвецы и удальцы рязанские и падали один за другим не только от вражеских стрел, но и от усталости беспредельной. Все меньше и меньше защитников оставалось на стенах, а на серой зимней заре двадцать первого декабря пробили китайские машины сразу два пролома: в городских воротах и на полуденной стороне, против Успенского собора.

И некому было встретить всадников Бату-хана, разъяренных долгим сопротивлением и запахом крови.

Гибли дети, старики и старухи, от которых враги не видели пользы, а молодых женщин они щадили: их можно было продать и взять в услужение.

Были безжалостно зарублены все, укрывшиеся в Успенском соборе: и дети, и великая княгиня Агриппина, и престарелый владыка рязанский.

Когда Повелитель Вселенной и Сыбудай въезжали в развороченные, обгоревшие ворота, сопротивление было сломлено. Лишь кое-где на окраинах ввязывались в неравные схватки уцелевшие ратники, да рязанские бабы порой бросались на захватчиков с вилами и топорами.

В окружении нукеров Бату-хан и Сыбудай въехали на площадь перед храмом Спаса, остановились, озираясь, кашляя от насквозь продымленного воздуха.

Из-за угла два монгола выволокли полуодетую женщину. Она вырывалась из их рук, но монголы держали ее цепко. Это была жена Евпатия Коловрата — Чернава.

— Смотри, Сыбудай, — усмехнулся Бату-хан. — Совсем татарская женщина. Волосы черные, глаза тоже… Дарю ее тебе в жены. Эй!

Повинуясь его знаку, монголы подвели Чернаву ближе.

— Кто ты, красавица? — спросил Бату-хан, и выдвинувшийся из-за его спины князь Глеб тут же перевел вопрос.

Чернава не ответила, лишь метнула яростный взгляд на того, кто произнес эти слова на ее языке.

— Молчишь, — укоризненно сказал Бату-хан. — А я ведь великую честь тебе оказал, отдаю в жены славному полководцу, моему верному Сыбудаю.

— Повелитель Вселенной, — перевел князь Глеб, — отдает тебя в жены этому одноглазому старику.

Чернава не ответила, она выхватила у стоявшего рядом монгола из-за пояса нож и вонзила его себе в грудь.

— Дикие люди, — пробормотал Бату-хан. — Они мне понятны только мертвые.

Он тронул белого скакуна, хотел переступить труп Чернавы, но конь захрапел. Понукаемый седоком, он встал на дыбы и прянул в сторону…

Анфиса, сотника Ивана женка, за день до гибели Рязани отправила сына за реку и вышла к мужу на стену, чтобы принять с ним смерть вместе.

Когда проломили стены, сотник отдал приказ оставшимся в живых уходить к угловой башне, где подземным ходом можно было пробраться к берегу Оки, а там — через лед в леса.

Задами Красной улицы, мимо догоравшего княжьего терема и храма Бориса и Глеба, пробирались уцелевшие ратники, ведомые дедом Верилой, и тут Анфиса кинулась к дому — он был шагах в ста в стороне, — чтобы хоть кое-что захватить в неведомую дорогу. Не сказавшись Ивану, шепнула лишь Федоту Корню, что скоро их догонит, в избу лишь забежит.

Ратники были уже в башне, когда Иван хватился Анфисы. Корень сказал ему, куда она делась. Иван, еле державшийся на ногах от усталости, да и крови немало потерял из-за раны в плече, поднялся венцом повыше — глянуть, не спешит ли Анфиса.

В бойницу башни он хорошо рассмотрел свою избу в Кожемякиной слободе.

Изба горела.

Вокруг суетились монголы, доносились их крики. Иван рванулся вниз, еще ниже, вот он уже у выхода из башни, и тут навалился ему на плечи Медвежье Ухо.

— Поспешаем, Иванушка! — крикнул Верила. — И бабу не спасешь, и сам погибнешь. Берите его, ратники, и в погреб, оттуда ход идет!

К башне уже приближались конные и пешие Бату-хана.

Ратники один за другим опускались в погреб. Ослабевшего Ивана свели вниз и, поддерживая, потащили потайным ходом за пределы павшей Рязани.

Федот Корень, простоволосый, без шлема, выдвинулся на мгновенье, чтоб захватить створку тяжелых башенных дверей, потянул ее на себя, и тут вражеская стрела ударила Федота в незащищенную шею.

Из последних сил сумел Федот затворить башню. Задвинул тяжелый засов, и упал подле ничком…

Запряженные в волокуши мещерские лошади резво бежали по окскому льду, спасая последних защитников несчастной Рязани, когда на реку вымахнул большой отряд монгольских конников, отряженных за рязанцами в погоню.

Их было много и двигались они скопом. Потому не выдержал и проломился под ними окский лед.

Трещины зазмеились повсюду, и одна из них опередила волокушу Ивана и Верилы. Вот потянуло их вниз, но Верила хлестнул кобылу, и лошадь рванулась, вынесла-таки волокушу на прочное место.

А скатившийся с волокуши Иван окунулся в ледяную воду. Холод вернул ему ощущение жизни, желание бороться за нее. Разгребая стынущими руками куски льда, Иван подплыл к большому обломку и, несколько раз сорвавшись, выбрался на него.

Гнавшиеся за русскими монголы уже скрылись под водой — ни криков предсмертных, ни плеска. Лишь чернели разводья, да слева по течению реки синел насупленный Мещерский лес.

…Жирные непуганые птицы головешками чернели на снегу. Они лениво отлетали прочь, недовольные вторжением людей в их страшные владения. Хрипло кричали, взмывая в печальное небо, сбивались в стаи и реяли в мрачном хороводе, утверждая разорение и смерть Рязани.

Медленно ступали кони ошеломленных, прибитых ужасом и великой печалью ратников Евпатия Коловрата.

От родного их города, уютной и доброй красавицы Рязани не осталось ничего. Огонь не пощадил ни толстых стен из неохватных сосен, ни ладных бревенчатых изб горожан, ни славных садов, ни княжьего терема. Над скорбным пепелищем, укутанным сейчас снежным саваном, высились лишь закоптелые стены некогда белых храмов: Успенского, Борисоглебского и Спаса. Только они, их остовы, и уцелели, внутри же все было загажено и разорено.