Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

Мутавац лежит с закрытыми глазами, делая вид, что дремлет. А на самом деле даже теперь, отвернувшись от писарей, он закрыл глаза только из предосторожности и в надежде, что спящего, да еще во дворе, возле самой караулки, его никто не тронет.

Спустившись во двор, он сперва хотел подойти к дровам: может, все, что случилось в камере, было сплошным обманом, кто знает, а вдруг письмецо Ольги здесь? Ах, нет, оно в руках у Рашулы, пусть хотя бы картинку возвратит! Интересует его, конечно, и записка; но помимо прочего он не решился ее попросить у Рашулы еще и потому, что боялся узнать, о чем ему Ольга пишет. Непременно что-то страшное. Уж лучше не знать. Но картинка! С мыслью о ней Мутавац молится, не шевеля губами, сокрушенно молится. Но все-таки сомнения одолевали его, росла убежденность, что он и, разумеется, Ольга будут осуждены. Полдень давно миновал, а ее нет! Уже дважды она могла бы сварить обед. Уж не случилась ли с ней беда на кухне? О да, так оно и есть. Черно на душе у Мутавца, в груди теснит. Он открывает глаза, неотрывно смотрит в окно караулки и молится еще усерднее, еще сокрушеннее. Стекла на окнах отсвечивают и блестят, как фольга на теплой ладони. Горят и сияют, как алтарь, на котором зажжены все свечи, и в их пламени сверкают мрамор, подсвечники и распятие. Как похоже это окно на алтарь! Бормоча молитву, он поднимает глаза вверх, как будто на этом алтаре видит святыню. Вот если бы сейчас в окне появилась Ольга! Охранник, какой-нибудь добрый охранник впустил бы ее в караульное помещение, она бы сидела там, внутри, а он здесь, снаружи. И вот так смотрели бы они друг на друга через стекло. Никакого другого желания у Мутавца сейчас нет, только бы смотреть на нее. Ох, почему невозможна хотя бы эта малость?

В городе все еще звонит колокол. Как прекрасно было бы сейчас встать на колени в соборе перед алтарем, прикоснуться лбом к каменному полу и молиться, молиться — вместе с Ольгой! А потом, получив утешение, радостно вдвоем пойти домой! Так было, когда они опасались, что его арестуют. Уныло, безнадежно закрыл Мутавац глаза. На пальце у него толстое обручальное кольцо. Он подносит его к губам, целует, не может оторваться. Как будто его губы навеки прикипели к кольцу, этой последней реликвии разрушенной жизни.

Он и не подозревает, что ему готовится. За курятником столпились писари, о чем-то договариваются. Рашула посвятил их в свой замысел, который хотел осуществить еще в камере, но приход Бурмута ему помешал. Мачек еще там согласился. Розенкранц здесь, во дворе. Отнекивается пока только Ликотич. То, что Рашула предлагает, кажется ему несерьезным. А потом, разве они не слышали, что после случившегося во дворе меры внутреннего распорядка ужесточены? Но он поддался заверениям, что сейчас охранники спят, и все пройдет без шума. Кроме того, его утром опять взбесили вши — не чьи-нибудь, а Мутавца, разумеется! В конце концов он тоже присоединился к остальным.

Несмотря на робкие протесты Майдака, Рашула поднял с могилы канарейки еще целый крестик и прикрепил его к картинке утавца. Все построились в колонну один за другим. Впереди с поднятым вверх крестиком Рашула, за ним Мачек звякает своими ключами, которые всегда носит с собой, потому что жена его гостит у родных. За ним хромает и почесывает ногу Розенкранц. Последним скрипит шеей Ликотич. Не обращая внимания на возмущение Майдака, процессия приближается к Мутавцу. Рашула и Мачек вполголоса поют:

За забором закопай, а кого — поди узнай!

Тили-бом-бом-бом…

Дзинь-дзинь-дзинь — звенит Мачек ключами. Рашула забирает их у него, бренчит под самым ухом у Мутавца. Издали приметив, что к нему идут, Мутавац затаился, как жучок, съежился и крепко зажмурился. Но сейчас его глаза широко раскрылись — Рашула бьет его ключами по лицу. Веки красные, отекшие, гноящиеся, лопнули, как стручки, а в них показались зрачки, точь-в-точь мелкие, усохшие горошины.

— Ч-ч-что вам н-н-надо, что?..

— Цыц! — брызжет слюной Рашула, и песня начинается снова: «За забором закопайте!»

Солнечный шар наполовину скрылся за крышей тюрьмы и сияет там, как ослепительная верхушка купола. Тень начинает наползать на Мутавца.

Как закопать? Этот страшный, мучительный вопрос парализует Мутавца. Его закопать? Значит, он уже покойник? Поют над ним писари, скалятся, и в самом деле кажется, что над ним склонились могильщики, а под ним разверзлась яма. О какой-то могиле во дворе сегодня уже был разговор. Да ведь это было бы решением всех проблем — успокоиться в земле. А Ольга? Что она? О чем же они сейчас поют, хотят его похоронить за забором? Как преступника! Мутавац предпринимает последнее усилие спастись и остаться в живых, он отползает, отталкивает крестик, который Рашула пытается положить ему на грудь.

— Ос-т-т-авь-т-т-те м-меня в п-по-к-к-кое…

В караулке охранники, кроме тех, что спят, шумно играют в карты и, конечно, не слышат этот сдавленный вопль. Рашула заглянул в окно и дал писарям знак. Все четверо окружили Мутавца, каждый ухватился за край козел и пытаются поднять его, как на смертном одре. Хотят нести? Куда? Рашула охотнее сбросил бы его с доски.

Мутавац приподнялся, заметил картинку, потянулся за ней, но Рашула отступил в сторону. Мутавац съезжает с доски, корчится, словно в падучей, пытаясь схватить картинку, а Рашула хохочет, тычет ею в него, дразнит.

— Кар-кар-кар…

Один из охранников, тот, что утром появлялся с ключами, протирая глаза, смотрел на происходящее. Писари увидели его и испугались, как бы Мутавац не поднял шума, а их, как это уже случилось утром, не загнали бы снова в камеру.

— Lassen Sie den Dummen! [64] Оставьте дурака в покое! (нем.) — шепелявит Розенкранц.

— Это уж действительно чересчур! — громко, чтобы услышал охранник, кричит с дров Майдак.

— То, что чересчур, можете получить вы! — пригрозил ему Рашула. А охранник стучит в окно, предупреждает их. Поэтому Рашула позволяет Мутавцу взять у него картинку, а сам усаживается на доску под окном. — Все в порядке! — успокаивает он охранника, который уже открыл окно. — Могло быть и хуже, только утром, — с издевкой смеется он, намекая на то, как этот охранник по своей халатности не нашел у Мутавца записку.

— Что могло быть? — зевает охранник и, не ожидая ответа, идет к своей койке. У него все еще болят зубы. Глядя на возню с картинкой и не понимая намека Рашулы, он припомнил, как утром обыскивал Мутавца. Он тогда нащупал записку, но, пожалев Мутавца, еще глубже затолкал ее за пояс штанов. Может, Мутавац ее уже нашел?

Заполучив картинку, Мутавац прижал ее к груди и с чувством минутного облегчения забился с ней в дальний угол. Вот он стоит там, и ему кажется, что все не так страшно. Как будто дыхание возвратилось к нему, когда он смотрел на эту картинку.