Август Цесарец - Золотой юноша и его жертвы

Ха-ха-ха, интересно будет посмотреть на Йошко: отослал отца в город, подальше от всяких волнений, а, выходит, послал навстречу смерти! Ха-ха-ха; это и было то, что и ему самому, после того как он пополудни на станции увидел, насколько дед слаб, показалось желательным и удачным исходом! Тогда он об этом подумал в связи с завещанием, а сейчас смекнул, что здесь могут появиться и другие возможности. Если все нити оборвутся и защита пойдет в нежелательном направлении, можно будет вместо бабки, которая ему еще будет нужна, кое-что приписать и этому мертвецу, вплоть до убийства Ценека! Впрочем, он ведь и сам собирался взять всю вину на себя!

Что за чушь, как можно допускать, будто дело может пойти в нежелательном направлении? Все будет так, как должно быть, подтверждение этому уже есть, уездное начальство после вмешательства Йошко сразу выпустило бабку из тюрьмы!

Плохо только, что капитан видел его на балконе, к тому же признал и старого Смуджа! Ведь еще раньше у него возникли подозрения, не полицейский ли он осведомитель, не потому ли и был таким злым? Теперь, когда он узнает, — если не сегодня, то непременно завтра из газет, — что на балконе был, там и умер именно старый Смудж, его недоверие к нему возрастет, разве поверит капитан тогда всему, что он наговорил о Ценеке и Крале?

Не важно! Главное, деньги деда у него в руках и ни перед кем, даже перед Йошко, он не несет ответственности за их исчезновение. Что касается капитана, ха, тот с сегодняшнего дня будет плясать под его дудку! Это уж как пить дать! — ехидно улыбнувшись и вспомнив об одной своей идее, пришедшей в голову еще до разговора с Васо, Панкрац посмотрел на капитана; тот стоял поодаль и слегка отбивал такт ногой.

Панкрац снова повернулся к сцене и стал наблюдать, правда, уже с меньшим интересом, как за своей бывшей симпатией, так и за балетом вообще. Какая же это вакханалия; он ожидал увидеть больше наготы, больше страсти, больше бесстыдных движений и объятий — именно так представлял он римские вакханалии, о которых ему рассказывали в школе!

Ерунда! Все они, и те, кто танцуют, и те, кто смотрят, стараются придерживаться какой-то морали, а там, где их никто не видит, вряд ли стесняются!

Интересно, — стукнуло ему в голову, — не обнаружил ли кто уже мертвого деда? Впрочем, до антракта вряд ли… Никто! — вздрогнул Панкрац и побледнел; только теперь он вспомнил, что во второй половине дня дал деду письмо от Йошко, оно так и лежит, наверное, у него в кармане!

Где же еще? Это зависит от того, был ли дед дома: если да, то мог его оставить там. Если же этого не сделал и письмо попадет в чужие руки, что в нем опасного? То, что бабку посадили в тюрьму, в этом нет никакой тайны, а замечание Йошко по поводу его, Панкраца, оптимистического плана ничего не раскрывает. В письме упомянут и Васо, а тот уж постарается заполучить его назад и замять все это дело!

Тем не менее, когда действие закончилось, Панкрац все раздумывал, не сходить ли еще раз за письмом на балкон. Но там возле деда уже могли быть люди, и он оставил эту мысль; самым разумным, что можно было сейчас сделать, это уйти из театра. Да, таким образом отпадет необходимость в глупых объяснениях с капитаном, если тот о смерти деда узнает еще в театре. Однако к чему их избегать, может, все получится презабавно! — и Панкрац решил остаться до конца. Единственно, о чем он беспокоился, как бы не пришлось объясняться в театре, а это, как ему казалось, неизбежно произойдет, если они вдвоем выйдут из здания и с улицы капитан заметит толпу людей, собравшуюся на балконе возле мертвеца. Поэтому, подойдя к капитану, продолжавшему стоять и хлопать певцам и прима-балерине, он предложил ему сесть.

Капитану больше хотелось выйти на воздух, но после его реплики, что и так все скоро кончится, осталось всего одно действие, уступил. Они сели, и Панкрац какое-то время наблюдал за ним, а затем из чистого любопытства спросил:

— Почему это вы, капитан, в предыдущем антракте сначала отказались пойти со мной, а потом все-таки вышли? Мне показалось, вам было неприятно мое общество.

— Неприятно? — капитан посмотрел на него как-то неопределенно. — Да нет! Просто мне вдруг захотелось подышать свежим воздухом. — И, загадочно улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.

Панкрац и дальше продолжал сверлить его взглядом.

— В продолжение всего спектакля вы выглядели недовольным и мрачным и только под конец несколько повеселели, а сейчас даже хлопали! Может, что-то произошло на улице, неожиданная приятная встреча?

— Да нет! — капитан посмотрел на него и отвел взгляд. — Все дело в спектакле! Прекрасная опера, великолепная музыка! Не припомню уже, в который раз я ее слушаю и всегда нахожу в ней что-то новое!

— Э-э, в таком случае вы должны несколько изменить свое мнение о Гете. А что нового вы нашли сегодня?

— Сегодня? — капитан только повторил вопрос, но ничего не ответил. Через минуту все же продолжил, еще более загадочно улыбаясь: — Для чего же я должен изменять свое мнение о первой части «Фауста», если я ее и не ставил под сомнение! Это извечная и, возможно, во все времена неизменная проблема взаимоотношений между мужчиной и женщиной! Если же говорить о каких-то изменениях, — он снова выразительно посмотрел на Панкраца и, продолжая улыбаться, задумался, — то они прежде всего должны происходить в жизни!

— Каким образом? Как вы это себе представляете? — заинтересовался Панкрац, и какая-то неясная догадка внезапно осенила его; в первое мгновение ему показалось, что капитан целил в него как полицейского осведомителя.

— Да так! — капитан явно не хотел ничего объяснять и потому перевел разговор на другую тему; он спросил Панкраца, нравится ли ему опера.

Панкрац отделался привычным набором похвал. Но под конец, зевнув, не удержался, чтобы не добавить:

— В общем-то все это глупо, я имею в виду сюжет! На какие изменения вы все же намекали? Не замешана ли здесь, — он подмигнул, — какая-нибудь женщина? Эх, капитан, грешный вы человек, — он обнял его, — что с вами происходит?

Лицо капитана приняло такое выражение, будто ему приятно и неприятно об этом говорить, но он снова не пожелал ничего объяснять.

— Да ничего, а что бы могло происходить? Ничего! — он поднялся и стал разглядывать публику.

Оставив его в покое и сам не встав, Панкрац тоже стал смотреть на людей, особенно на тех, кто возвращался в зал. Его интересовало, не принесет ли кто с собой известие о смерти деда. Но нет, никто, ни тот последний, что вошел в зал, ничего не говорили, во всяком случае, он ничего не услышал. Так и закончился антракт, занавес снова поднялся, и началась сцена Маргариты в темнице.

— Ах вот как! — минуты две-три спустя, догадавшись наконец, что действие происходит в тюрьме, усмехнулся Панкрац. Теперь ему стало понятно: Маргарита вынуждена была умертвить своего ребенка, за что же ее бросили туда, ведь в смерти брата она неповинна… или, может, из-за тайной любовной связи с Фаустом?