Александр Холин - Юность Моисея

— Что же делать? Неужели такое возможно?!

— Ну, наконец-то до тебя доходит, что всё намного серьёзнее, чем ты можешь себе представить, — всплеснула руками женщина. — Тебе надо срочно бежать вон из Египта. И я хотела бы, что б ты нашёл пристанище у священника Иофора. Его обитель находится недалеко от горы Синай и, поверь, однажды он уже помогал мне. Поможет и тебе. Дорогу к нему я расскажу чуть позже. К утру ты должен быть уже в пути, сын мой. Так что ни в коем случае не вздумай возвращаться на рудник.

— Слушаю и повинуюсь, — юноша отвесил земной поклон матери. — Без вас я просто потерял бы голову, ибо не всё в этом мире так, как в начале тебе представляется.

— Вот и хорошо. Иофор никогда тебя не обидит, это не в его правилах, только ты тоже держи себя в руках.

Солнце Хозарсиф встретил уже в дороге, как и пожелала родная мать. Его белый ослик неспешно семенил по пустынной местности, но можно было не спешить, потому что он покинул Мемфис ещё затемно, и никто из стражников этого не видел. Дорога была дальней, и ослика стоило пожалеть.

Вспоминая жизнь в монастыре, Хозарсиф размышлял над происшедшими переменами. За годы учения он привык к одиночеству, пытаясь смирением побороть постоянное подбрасывание демонами всевозможных страстей и соблазнов. К сожалению, это не всегда удавалось. Впрочем, адепт утешал себя мыслью, что если бы всё всегда удавалось, то жить было бы неинтересно. Именно такие взгляды на мир спасали юношу и позволяли постичь иногда совсем нереальные вещи. Недаром, даже многие из жрецов стали обращаться к адепту с просьбами в помощи, а иногда и просто за советом.

Взять хотя бы происшедший с ним некрасивый случай. То же самое могло произойти с каждым. Ведь ничего бы, в сущности, не произошло, если бы юноша смог вовремя вспомнить сфинкса, лежащего на колесе и держащего в лапах меч, то есть одиннадцатый священный символ в трапезной. Ведь это колесо сразу же, ещё с начала жизни в монастыре, представилось, как мост в запредельный мир. Кто же теперь сам Хозарсиф — добрый Германубис или злобный Тифон? Но мысли были слишком отвлечёнными, потому что годы, проведённые рядом со жрецами, научили наблюдать себя со стороны, абстрагируясь от всего сущего. И всё же происшествие, точнее, непреднамеренное убийство, навевало духовные страдания. Сознание отказывалось верить совершённому, разум приходил в смятение, душа билась где-то в груди, как птица в клетке, просясь на волю. Такого мучения юноша никогда ещё не испытывал, да и вряд ли испытает, потому что если не умеешь дарить жизнь какому-то существу, то не имеешь никакого права отнимать эту жизнь, данную не тобой.

— О, Исида! — взмолился он. — Душа моя — лишь слеза из твоих очей. Пусть падает она, словно капля росы, и пусть, умирая, я почувствую, как её благоухание поднимается к Тебе. Я готов принести себя в жертву, но как избавиться от совершённого? Как не совершать никогда то, чего не желаешь никому? Лишь получается всегда: не то делаю, что хочу, а чего не хочу — то делаю! Может быть, у священника Иофора можно будет пройти обряд очищения от непроизвольного греха? Может быть, Единый Господь избавит тело и душу от постоянного страдания?

О, Исида! Попроси Осириса простить меня грешного. Много грехов совершают люди, но, мне кажется, никто так искренне не каялся в совершённых грехах.

Я обращусь к Единственному Богу за помощью. Я вымолю прощение, иначе жизнь моя превратится из одиночества в пустоту. Единственный — есть Благо, а Благо — есть Бог Единственный, который даёт Благо и не получает ничего. Он отдаёт Себя ради веры. Истина в том, что не в различных религиях живёт Господь, а в вере людской. И вера никогда не сподвигнет на плохое! Если же что-либо исполнено, значит, и веры в тебе ни на грош.

Снова стали вспоминаться годы учения, проведённые в храме Амона-Ра. Тогда всё будущее было неизвестным, настоящее — трудным, а прошлое — пригодным лишь к воспоминаниям. Теперь же прошлое и будущее переплелись в один жёсткий жгут, или это сама природа плетёт из прядей времени затейливую косичку? Только выбранный им путь нельзя оставлять ни на минуту. Кто знает, возможно, сакральное убийство произошло, как преграда на выбранном пути, как стремление сломать иерофанта?

Хозарсиф долго ещё так молился, и вдруг взошедшее уже над землёй светило послало ему в глаза солнечного зайчика. Это было так неожиданно, что юноша вздрогнул всем телом, как будто почувствовал пощёчину, посланную ему из запредельного мира за совершённые грехи.

Путник понял, что молитва его услышана, что ему помогут справиться с жизненными проблемами, но боялся поверить в правильность истолкованного. Ведь он не испытал ещё путь очищения, хотя каялся искренне. И всё же, искреннее покаяние — и есть та заслуга, та работа, какую выполняет душа на долгом и коротком пути к Божьему Престолу.

Ослик давно уже шёл медленно и, наконец, остановился пощипать придорожных акаций, чуя, что седок общается с запредельностью, и ему сейчас нет дела до уходящей вдаль накатанной кочевыми кибитками дороги. Хозарсиф машинально слез с ослика и совершил земной поклон в сторону светила. Ведь оно действительно является Истиной, которая так трудно достигаема.

Ему всё же хотелось верить, что прощение когда-нибудь будет получено. А ведь в подземелье храма Амона-Ра несколько лет назад было постижение Колодца Истины, и часть этого постижения послужила настоящим началом мистерии посвящения Осириса. Путь, пройденный тогда, следовало запомнить навечно. Тем более, кроме одиннадцатого символа колеса, с лежащим на нём сфинксом, в зале присутствовало ещё двадцать одно изображение, которые являлись тайной бытия. Ему почему-то вспомнились тогдашние слова первосвященника Мембры:

— Истину можно найти только в себе самом или совсем не найти. Лотос долго растёт под водой, прежде чем раскрывается его цветок. Если раскрытие должно совершиться, то необходимо ждать, когда это время настанет.

Значит, необходимо ждать и отпущенное ему время обязательно настанет.

В «тронном зале» дворца, как его в шутку прозвал Публий Марон Вергилий, струилась тишина, будто в этом огромном здании живых вообще не было. Лишь изредка мелькнёт тень какого-нибудь слуги, и опять нет никого. Такая традиция введена была во дворце великим поэтом в силу того, что он не терпел присутствия посторонних именно в то время, когда Муза нисходит к нему, играя на арфе и тут же подбрасывая ему строки для записания, размышления и уточнения.