Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона

Они побывали в Венеции, и республика предложила храброму герцогу высокий и почетный пост военачальника. Он был тронут оказанной ему честью, но отказался, что несколько обидело дожа и совет. Хотели устроить в честь Браччиано и его супруги торжественную процессию, но после его отказа решили не делать этого.

Герцогу радостно было видеть, с какими почестями встречают Витторию в этом знаменитом городе. Дож и вельможи преклонялись перед ее красотой, и каждый относился к ней с удивлением и восхищением. Ученые и поэты тоже отдавали ей дань почтения, поскольку в Италии знали ее пламенные песни, хотя они и были опубликованы анонимно. Посетив великолепную Верону, они снова направились в уединение своих гор, к прекрасному, романтичному озеру, через которое переплыли на барке, наслаждаясь пением старинных романсов.

Время от времени статная красавица исполняла желание возлюбленного, показываясь ему в костюме Дианы, и однажды он воскликнул в восторге:

— Да, ты — мое сердце и моя душа, в этой строгой женственности ты — пугливое дитя. Ты стала моей, ибо девушка, а не женщина подарила мне в тот вечер, когда нас соединил Гименей, драгоценное сокровище своей любви. О чудесное творение неистощимой природы! Как вживаешься ты в каждый образ, и в каждом новом ты прекрасна и восхитительна. Если я преклоняюсь перед тобой, как перед Палладой, то мое сердце упивается блаженством, когда я вижу тебя в образе опьяненной любовью вакханки. Ты всегда целомудренна, всегда очаровательно грациозна. Если другие женщины пресыщают, — ты разжигаешь пламя моей любви все сильнее. Я полюбил впервые, мое сердце всегда стремилось к твоему и желало только тебя, но мгновение, когда ты могла стать моей, казалось, так долго отдаляют злые демоны и оно никогда не наступит. Любовь моя, не пойми меня неправильно, я хочу сказать тебе сейчас, один-единственный раз: вот он — этот долгожданный миг, моя душа полна тобой, и больше нет ничего — ни тоски, ни отчаяния.

Краска смущения залила ее лицо, и она, пряча глаза, прижала свою кудрявую голову к его груди.

— О мой Паоло! — шептала Виттория. — Ты мой бог; той, какая я сейчас, я стала благодаря тебе. Я счастлива, я — одна из небожителей. Неукротимый мой! Разве ты не готов ради такого мгновения пожертвовать душой и жизнью, целой вечностью? О мой супруг, мой герой, мое милое дитя, мой кроткий ягненок, и в то же время Бахус, Аполлон и Юпитер, стань еще нежнее, покорнее… Ах, Небо! Что мне сказать? Ты, конечно, понимаешь меня.

Он радостно улыбнулся и посмотрел на нее сверху вниз, как Геркулес посмотрел бы на богиню юности, нежно и гордо.

Когда Виттория оставалась одна, что случалось очень редко, тоска по нему была так кротка и в то же время так ощутима, а воспоминания так приятны, что сердце заходилось в сладкой радости. «Неужели смертным может быть доступно такое счастье? — шептала она себе. — Я до сих пор не знала, что такое настоящая жизнь».

В другой раз они баловались и проказничали, как дети: устроили в саду соревнования по бегу, и Браччиано остался далеко позади.

— Ты слишком тяжел, — сказала она, смеясь и поддразнивая его. — К тому же, на тебя давит груз твоего величия. Я могу дать тебе фору на много шагов вперед, и ты все равно не догонишь меня.

— С Аталантой, — возразил он, — трудно тягаться {137}. Я должен был бы, как Меланион, бросать тебе золотые яблоки, чтобы ты сбилась с пути.

— Я и тогда убежала бы от тебя, если б захотела.

— Тогда я, твой Зевс, послал бы вслед за тобой гром и молнию — они превосходят тебя в быстроте. Но если бы ты и от них убежала, тогда моя любовь догнала бы тебя, как уже случилось однажды — ведь ты стала моей женушкой.

— Разве я твоя жена? — сказала она, целуя Браччиано. — Я твоя возлюбленная, твоя дикарка, как ты сам меня называешь. Как ты хлестнул меня прядью моих собственных волос, когда я не хотела верить в твои подвиги против турок? Необузданный хвастун!

— Ах, необузданный?! — вскочил он и сжал ее в крепких объятиях. — Так, значит, ты хочешь видеть меня спокойным и уравновешенным, безбожница? Но я так люблю тебя, что готов иногда просто убить. Ты моя самая любимая любовь; ты даришь мне ни с чем не сравнимое счастье!

— А почему бы и не умереть, — ответила она со слезами радости на глазах. — О мой Паоло! Мой Джордано! Если мы найдем друг друга и после смерти, если я устремлюсь навстречу тебе в той неведомой нам стране, — может быть, именно там мы обретем самое высшее блаженство. Или это произойдет как-то иначе? Так, как мы и вообразить не можем?

— Жизнь или смерть — я всё приму, лишь бы быть рядом с тобой, — ответил Браччиано. — К тебе я шел долгим, тернистым путем. И лишь одного хочу теперь — стать достойным тебя, моя любимая!

— Представь себе, — подхватила она, — мы парим с тобой в тех неведомых высях, как одно существо, как частичка прекрасной природы. Вокруг нас необъятное небо, сияние звезд в ночи. Мы ощущаем движение вечных сил, колдующих в камне и воде, в луне и солнце; мы слышим удары пульса всевластной природы. Божественный свет пронизывает всё наше существо. Каждая клеточка в нас звенит, как приводимая в движение ветром струна арфы, и вливается в хор бесконечности.

— Мы говорим, — продолжал он, — как опьяненные. Мы, люди, не можем иначе. Благо посвященному в мистерии Елисея {138}, если ему открываются некие шифры, рассеянные природой повсюду, если он способен разгадать их тайну…

— Или загадку, — сказала она, — которая, неразгаданная, проникает в нас гораздо глубже, чем так называемая правда.

— Поэтому всякая действительность, любое явление — это символ, — заявил Браччиано, — рассматриваемая же только в земном измерении, она означает лишь самое себя, удовлетворяет самое себя и сама для себя является наивысшим… Но уже вечер, давай отдохнем и отдадимся земному наслаждению любви.

Виттория посмотрела на него радостно, но и укоризненно, и с улыбкой покачала головой. Однако он поцеловал ее, и она невольно последовала за ним.

Так, наслаждаясь счастьем, супруги не считали ни часов, ни минут.

Фламинио был в Падуе и занимался обустройством дворца, где они собирались провести зиму. Герцог направил туда и Марчелло, ставшего теперь с помощью сиятельного зятя состоятельным и пытавшегося наладить новую жизнь. Лето прошло, но счастливые супруги и не думали о том, чтобы покинуть свой прекрасный тихий уголок.

Наступила осень. Стоял один из тех чудных дней, какие случаются только в южной горной местности. Браччиано отправился побродить по лесу. Виттория осталась дома: сидя в зале, она писала и размышляла, любуясь через открытые двери прекрасным видом.

«Как блаженна истома, — писала она, — как волнует это призрачное забытье, как бодро и ясно в этом счастливом сне! Это — любовь, ее глазами смотрю я на мир, где всё оживает: озеро сверкает, плещется и шепчет под игривыми лучами; порой, кажется, из-под земли раздается звон колоколов, он не умолкает, как бы предостерегая от чего-то, вплетаясь в ласковое пение лютни. Может быть, это строгий дух воды, увещевающий болтливых детей? Подобно тому как талантливая рука, двигаясь вверх и вниз по струнам арфы, извлекает из них мелодию; как эхом отзываются нажатые на клавесине клавиши, так и фея воды, опуская в нее сверкающие пальцы, играет дрожащими от радости волнами и заставляет их расти и звенеть. Серьезная скала на той стороне, готовясь ко сну, уже натягивает строгий убор из тумана, чтобы благоговейно внимать этим звукам; а леса спрашивают себя: придет ли ночь, а вместе с нею пленительный образ, который будет бродить по темной зелени? Мелкий кустарник на берегу мечтает о тех временах, когда станет деревом и вместо черных дроздов и соловьев к нему будут прилетать орлы и цапля совьет здесь свое гнездо. Как отражается в последних лучах заходящего солнца ускользающая ящерица! Вот кишат мелкие червячки, ползут маленькие жучки по многочисленным дорожкам через темную сверкающую траву. Орел летит к своему гнезду в лучах заката. Овцы с блеянием тянутся с пастбища, монотонно звенят колокольчики коров. Спит вода, тишина опустилась на горы и скалы — она вдумчиво и внимательно вслушивается в глубины земли: о чем болтают там духи, никогда не выходящие на поверхность? Вершины гор в розовом свете, туманы мягко опускаются на леса, целуемые последними лучами; большие облака живописно рисуют картины смелых битв и смятения и Овидиевы метаморфозы {139}на темнеющем небосводе. Вот и уходит вечерняя заря-царица; синевато-серые стоят скалы, почти как привидения, а меня охватывает смутный страх, и дрожь подступает к сердцу».