Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

Тео Фюслер слушает, как говорит ван Буден, но не слышит ничего, кроме звука его голоса. Непонятно также, слушает ли Хладек. Хладек заслонился молчанием и дымом сигары.

Лея небрежно откинулась в плетеном кресле, положила ногу на ногу, чопорно отставив мизинец, держит длинный мундштук и курит. Она сидит спиной к открытому окну и, хотя в комнате душно, а за окном затишье, накинула клетчатый шотландский плед с эдакой элегантной небрежностью и даже — а я, представьте, и не заметил — тронула щеки розовой пудрой… Чертовская у нее способность к перевоплощению. А может, не к перевоплощению, может, к притворству — какая разница?.. Но всякий раз, когда она перевоплощается, непременно что-нибудь происходит. Причем, как правило, ничего хорошего… Ярослав, неужели у тебя лопнуло терпение? Если к тебе очень уж пристают, ты становишься грубым. Помню, помню, как же. А после взрыва Лея уже не способна быть ни разумной, ни добросовестной. Ах ты боже мой, разве Кора не была точно такой же, когда курила? Ты сказал: Кора?.. Нога закинута за ногу, мизинец отставлен в сторону, щеки чуть подрумянены и на плечах шаль. Ах ты господи, — только мне не хватало увидеть сейчас призрак. Сколько тебе лет, Ярослав? Сорок девять… А перламутровый портсигар? Подарок Коры, когда мы последний раз были в Карлсбаде: «Это тебе, детка, когда ты станешь взрослой дамой и захочешь обворожить моего дорогого старика. На внутренней стороне крышки медальон редкостной красоты, редкостной. Ну-ка, Лея, загляни туда…» Там вделано зеркальце. Нет, нет, сейчас нельзя видеть призраки, лучше уж держаться ванбуденовского повествования, как Савл держался Евангелия…

— Я хотел бы, господин Хладек, заверить вас в глубочайшем почтении, да, да, глубочайшем почтении, которое внушил мне офицер, ваш соотечественник. Я утверждаю, что вел он себя, хотя мы располагаем не более как беглым впечатлением, get only a glimpse of him — с удивительным достоинством. Я не знаю ничего отраднее, чем уловить в человеке приметы человечности; в данном случае речь идет о той непринужденно-элегантной, той корректной манере держаться, которую принято именовать рыцарственностью в лучшем смысле этого слова. Пруссаки думали, что это достигается замороженной выправкой. Ну и чванились же они! А нацисты пытались иногда подражать пруссакам. И получался кровавый фарс. А русские? Вот я вспоминаю того офицера, Гришина, который здесь был вчера. Любопытный человек этот офицер по вопросам культуры, не правда ли? Я не прочь бы потолковать с ним. И потолкую. Русские отлиты из хорошей стали, — сталь, как синоним гуманизма в идее, — но с нее еще не сбита окалина. Мне кажется, что если русские офицеры являются куда-нибудь, они не входят, а прибывают. Как по-вашему, господин Хладек? Вы ведь знаете этих людей лучше, чем я…

Хладек до неприличия медлит с ответом. Потом говорит:

— Спору нет, советские офицеры и солдаты прибывают, а не входят — порой громко, порой тихо. Мне думается, дело зависит от обстановки — и от обуви, и от темперамента, и от веса их тела.

Нет, сегодня Ярослав сражается с опущенным забралом. Вчера, когда он парировал удары Совой-Межликом, в голосе его звучала веселая насмешка. Не окинуть взглядом время, которое протекло между вчера и сегодня. А Лея хихикает, как наивная субреточка; о бездонная, о лукавая женская хитрость… Но если Ярослав сейчас встанет и уйдет, мне придется отпустить его во гневе. Я должен заступиться за Лею… Ведь глотает же ван Буден нарочитую грубость Хладека. И Фюслер смеется.

— Клянусь Стиксом, наш гражданин мира толкует об идеале прекрасного человека. Мне, однако, не хотелось бы брать в качестве примера одних лишь военных, я предпочел бы классический образец, идеал калокагатии [40] Идеал калокагатии (греч.) — идеальное воспитание, ставящее своей целью как физическое, так и духовное развитие личности. — Прим. автора. , а Хладек преподносит нам взамен теории размер обуви и вес тела. Ярослав, старый плут, не шути над нами так немилосердно…

Лея говорит:

— О Тео, Тео, твоя чрезмерная образованность тебя погубит. Не хочешь ли еще ломтик жаркого — сочный, ароматный?..

Сейчас это говорит Лея, когда-то говорила Кора. Хладек корчится, как на огне. Ван Буден явно ничего не понял, он озадачен, кисло улыбается, но хочет спасти положение и — что в высшей степени благородно с его стороны — прикрыть мою ретираду.

Ван Буден стряхивает пепел с выкуренной почти до конца сигары:

— Да, вопрос был не из умных… Тысячу извинений, господин Хладек… Но вот что я хочу сказать: ваш соотечественник, представительный мужчина лет тридцати, — меня, признаюсь, всегда восхищала мужественность без воинственности — выслушивает меня, ну, совершеннейший arbitr elegantiarum, как сказали бы римляне, проверяет мое журналистское удостоверение и репатриационное свидетельство, говорит что-то о special permission [41] Специальное разрешение (англ.). и просит меня подождать, пока он справится по телефону. Я, шутки ради, говорю, что мне довелось пить в Лондоне чай с президентом Бенешем и что в случае надобности можно за просить непосредственно Градчаны… Как вы думаете, что ответил мне ваш соотечественник? Указывая взглядом на нашего профессора, он спрашивает: «The gentleman is a friend of yonrs?» [42] Этот господин — ваш друг (англ.). — и не дожидаясь ответа, дает знак часовому. Тот открывает решетчатые ворота, и, напутствуемые словами «Please, gentlemen» [43] Прошу, джентльмены (англ.). , мы переходим границу…

Ван Буден делает паузу. Молча курит. Ждет, что Ярослав хоть теперь что-нибудь скажет. А Ярослав безмолвствует и делает вид, будто самое главное сейчас — накопить побольше пепла на копчике сигары.

Уж наверно, он догадался, что ван Буден ведет огонь сразу по двум целям, даже больше по Лее, чем по нему, Хладеку. Перед дочерью ван Буден хочет предстать прекрасным рыцарем, а перед коммунистом, как гражданин мира — прекрасным европейцем. Сдается мне, что ван Буден всех коммунистов считает провинциалами, но охотно взял бы их в ученье. Лея уже потушила сигарету, не выкурив ее и на четверть. Вот она завязывает узелок на своем кружевном платочке; изображает забывчивость. Какая досада! Ван Буден снова подхватывает нить разговора. И слава богу. Я со своей неизменной латынью окончательно выдохся…

— Ваш соотечественник лично проводил нас, расспросил меня об условиях жизни в эмиграции. Ну-с, я пользовался известными привилегиями. Мой отец вывез себе жену из Голландии, увидел я свет на острове Мэн. Благодаря этому я не был в войну интернирован и выслан. Разумеется, наш спутник избегал задавать вопросы чисто личного свойства. Когда мы добрались до маленькой беленой церкви, стоящей в окружении могильных плит с надписями на немецком языке, он достал из зарешеченного оконца ризницы ключ, открыл церковь, снял с правой руки кожаную перчатку, обнажил голову, перекрестился и пропустил нас вперед со словами «Рах vobiscum» [44] Мир вам (лат.). . И покуда мы вблизи рассматривали алтарь, он отошел к скамьям. Я не сомневаюсь, что он… — Тут ван Буден смущенно закашлялся и не договорил до конца. Ему наверняка подумалось, что рассказывать Ярославу, этому безбожнику, как офицер сотворил, отойдя к скамьям, тихую молитву, значило бы осквернить свои воспоминания.