Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

— Вы предатель, — как-то неуверенно прошипел Залигер.

— Я не трус, господин капитан, и но предатель своего народа, — сурово отвечал тот.

Тогда Залигер схватил трубку и с лихорадочной быстротой стал крутить ручку. Тот. другой, стоял неподвижно, как статуя. Но вот он ожил, шагнул к капитану, вынул правую руку из кармана, протянул ему потрепанное удостоверение личности и своим несколько монотонным голосом проговорил:

— У вас всегда будет возможность схватить меня как предателя… Вот мое рабочее удостоверение: фамилия моя Фольмер, работаю в шахте «Феникс», проживаю в Рорене.

Залигер швырнул трубку обратно на бакелитовый ящик.

— Ваши люди неплохо отзываются о вас, господин капитан. И все же я обманулся, думая, что смогу подвигнуть вас не совершать последнего безумия в ваших же собственных интересах, господин капитан… Меня, знаете ли, привезли однажды в такое место, где стояли большие чугунные ворота и на них было выковано: «Каждому свое». Вскоре эти ворота откроются…

Залигер не выдержал пронзительного взгляда человека в куртке, отошел к окну и стал глядеть на дорогу, которая мимо огневой позиции тянулась на запад. На позиции длинные стволы орудии поднимались и опускались. Это обер-фенрих снова проводил учение. Ты не вправе предпринять что-либо против этого человека ни при каких обстоятельствах, молотом стучало в висках Залигера.

— Скоро, очень скоро страница перевернется, — проговорил голос за его спиной. — Подумайте о том, что за этим воспоследует, господин капитан… Этот чернявый над вашим письменным столом, можно сказать, уже окачурился. И скоро многие поймут, что значит поговорка: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Вас нам стало жалко, капитан Залигер, по…

Таинственный гость не договорил фразы. Залигер слышал, как он повернулся, шагнул к двери, вышел вон. На лестнице смолкли шаги.

Залигера знобило. Он понимал, что этот озноб — страх, нерешительность, моральное разложение. Но не приказал своим солдатам схватить этого человека. Он подошел к столу, по пути отшвырнув ногой корзину для бумаги, бессильно опустился в одно из ядовито-зеленых кресел и закурил сигарету. Сигарета отдавала плесенью. У него кружилась голова. Часы на письменном столе, мертвенно-тихие, вдруг затикали стремительно, громко, жестко. По их стеклу фосфоресцирующими зигзагами пробегал дрожащий свет закатного солнца, совсем как на экране радиолокатора. Все в комнате вдруг закружилось: портрет Гитлера, демонические рожи на стене, жирный мопс, кладущий яйца, желтые и красные маки на обоях, ядовито-зеленые кресла…

Наконец капитан очнулся, встал и на весь дом заорал своему ординарцу:

— Мали, цыган проклятый, где ты там дрыхнешь! Свари мне кофе, живо, крепкий кофе…

Когда ординарец принес кофе, капитан уже опять сидел в кресле, лицо у него было серое, он сжимал руками виски в приступе острой мигрени.

— Запиши-ка, — брюзгливо сказал Залигер ординарцу, — вон на столе блокнот, пиши: Фольмер, шахта «Феникс», местожительство Рореп.

Пока что из приятной беседы и дружеской лекции на тему о верпом тоне, которую капитан хотел прочитать Руди Хагедорну за бутылкой абрикотина, ровно ничего не вышло. Под вечер командир дивизиона объявил боевую тревогу. Все, от командира батареи до последнего солдата, должны были в эту ночь находиться у орудий. Согласно приказу, две трети орудийных номеров находятся в полной боевой готовности, треть отдыхает возле орудий. В ближайшие часы батарее, возможно, придется вступить в бой с танками противника.

Залигер тщетно пытался по телефону узнать более точные данные о месте и направлении наступления передовых танковых подразделений американцев. Ни в штабе дивизиона, ни в штабе полка ничего толком не знали. Надежной разведки, видимо, вообще не существовало. Лейтенант из штаба, обычно располагавший наилучшей информацией, сказал ему: «Ами со своими жестянками километрах в тридцати от нас, азимут ноль восемь — пятнадцать. Если господа американцы будут как следует нажимать и по пути не наткнутся на какие-нибудь камешки, через полчаса они будут здесь. Тогда вам каюк, господин Залигер.

Старик поехал на рекогносцировку, в машине три фаустпатрона и шесть пачек таблеток для успокоения нервов. Пока все!»

Что ж, какая-никакая, а информация!

С момента объявления боевой тревоги в сердца люден, все равно — молодых солдат или немногих старых вояк — закралось неусыпное беспокойство. Из бараков хоть и выносили мешки с соломой, стаскивали их в траншеи, а над койками натягивали брезент или же устраивали крышу из досок, засыпанных землей; никто из тех, кому было положено отдыхать, не ложился спать. Люди толпились в орудийных окопах, стояли, прислонившись к холодному металлу лафетов и стволов, подняв воротники шинелей и глубоко надвинув каски, так что белки глаз призрачно светились на затененных лицах. Одни говорили приглушенными голосами, словно громкий говор мог выдать расположение батареи, похвалялись своими подвигами или отпускали грязные шуточки, другие молчали, как воды в рот набрав. Они смотрели на готовые к открытию огня винтовки, лежавшие на бруствере, на тускло блестевшие в лунном свете латунные гильзы и на выкрашенные черной краской головки противотанковых снарядов, уже вынутых из ящиков и приготовленных к бою. В бинокли или невооруженным глазом, но все смотрели на запад, прикладывали ухо к земле, то и дело курили, рукой прикрывая огонек, и чаще обыкновенного наведывались в отхожее место.

Возле тринадцатого орудия кто-то запел жеманным тенорком: «Этой ночью или никогда…» Наверно, они там запаслись спиртным! Но другой голос вдруг зашикал на певца: заткнись, старик! Но окраине населенного пункта на позиции шли остатки стрелковой роты. Слышно было, как позвякивает шанцевый инструмент, как рушатся сорванные заборы, как жужжат пилы, спиливая деревья, и как старухи причитают над своими искалеченными садиками. Однажды до огневой позиции донесся похотливый женский визг и гортанный смех мужчины. Над ратушей в Райне время от времени появлялся неяркий красноватый свет. В котельной, видно, развели огонь почище чем в аду. Наверно, жгут бумаги и документы. Временами сильной тягой из трубы выбрасывает снопы искр. На некоторых хуторах тоже дымят трубы, дым отчетливо виден в сером свете ночи. Оттуда доносится визгливый, отчаянный крик свиней, которых спешат зарезать для посолки. На западе изредка взблескивает что-то. Ночь шепчется, плачет, светится блуждающими огоньками. Как ночь в джунглях, она манит, таинственная и опасная. Легкий ветерок иногда доносит из отхожих мест запах хлорки.

Жеманный тенор у тринадцатого орудия не унимался. Всякий раз он силился излить свою тоску в чувствительных песнях и ариях, и всякий раз его прерывали. Сейчас он затянул «Три лилии»: «И если я умру сегодня, — пел он, — то завтра буду мертв». На сей раз он все же понизил голос, но по-прежнему заливался, как соловей… Расчет, тремолируя, подтянул: ла-ла-ла-ла…