Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

Господи боже мой, пороть надо того, кто ради бывшего приятеля рискнет своей шкурой. Да и вообще не след якшаться с голодранцами, вроде Хагедорна или этого, в куртке, ничего хорошего от них не дождешься. Это другие люди. Отец заставлял меня водиться с Руди Хагедорном, потому что тот вытащил меня из пруда. И все эти годы частично платил за его обученье. На самом деле ему следовало сразу же отвадить этого пролетарского сынка, а не затевать с ним дурацко-сентиментальную дружбу…

По какому, собственно, нраву Хагедорн винит меня за Лею? Он не может взять в толк, что человек должен держаться положенных ему границ. Я честно признался Лее, что не рожден трагическим героем. А он бы извел ее чувствительными ламентациями. Еще вопрос, что человечнее и разумнее.

Что мертво, то похоронено. Дружба с Хагедорном похоронена. Я поклянусь в этом командиру, даже если он не потребует от меня клятвы. Вот только что может обернуться неприятностью: вчера после обеда, когда мы вновь встретились с Хагедорном, я при свидетелях дружески с ним беседовал. И к тому же еще похлопывал его но плечу. Ну да это, конечно, пустяки, как-нибудь вывернусь… Если бы хоть отпустила эта адская боль в голове…

У командира притаился черный хищник. Он зарычит, когда я приду со своим честным словом, зарычит от недоверия. У него чутье — дай боже! Стоит только ветерку подуть, и он уже чует, где, что и как. Мной овладел порыв, не подконтрольный ни разуму, ни чувству долга. Послав Хагедорна к орудию за расчетом, я, конечно же, дал ему известный шанс. Ты, мол, сын божий, так помоги сам себе.

Хищник тотчас же выпустит когти: почему вы не сразу ответили, когда я спросил, замечается ли у вас в батарее пресловутая военная усталость? Факт, что вы с этим дезертиром, тотчас же по его прибытии, шатались по нолю. Отвечайте, господин капитан, кто вы: педераст или капитулянт? По всему видно, что последнее. Нет? Тогда докажите обратное.

Залигер обессилел и остановился в тумане, пальцами сжимая виски, в которых молотом стучала боль. Я дал сбить себя с толку. После поражения на Волге моей установкой было — не падать духом, найти верный тон для наших дней. Хагедорн задурил меня своим лозунгом «думать о будущем», а этот тип в куртке — вздорно разумным призывом «кончать!» В приступе сентиментальности я отождествил эту чепуху со своей концепцией. И тотчас же рассыпался прахом мой девиз: не рисковать своей шкурой для других. Я не хочу висеть, вытянув шею, на первом попавшемся дереве. Это не для меня! О нет!

Страх, от которого его тошнило, от которого дрожали руки и ноги, заставлял Залигера говорить с самим собой. Огромный влажный плат тумана, как слюну, стирал с его губ прерывистые звуки. Но вдруг его точно осенило, он опустил руки, сжимавшие виски, уставился в пустоту и зашагал все быстрей и быстрей, потом вдруг припустился рысью в направлении шоссе, ринулся по нему обратно на батарею, наконец добелил до дома, где находилась канцелярия и его бунгало. На дворе под наспех сколоченным кухонным навесом пылал огонь. Он кликнул своего ординарца Мали, тот не отозвался, Залигер наконец разыскал его, пьяного среди пьяных поваров. Он штыком открывал ящики с консервами из неприкосновенного запаса. При отступлении в Вотанову пещеру этот запас должен был быть роздан солдатам — но кило консервированной свинины на четверых.

Наверху, в бунгало, Залигер, присев к письменному столу, заставил Мали стать по стойке «смирно» и, как психиатр, настойчиво и серьезно, задал ему несколько вопросов. Парень тщетно пытался вникнуть в их смысл, от натуги у него глаза на лоб полезли.

— Мали, знаете вы, что такое апраксия? Нет, не знаете. Понятно. В состоянии апраксии человек, несмотря на безупречное действие периферийной нервной системы, некоторое время не может сделать ни одного движения руками.

Мали переминался с ноги на ногу и бессмысленно таращил на него глаза.

— Возьмем, к примеру, письмо — это сложная манипуляция. Временами я не в состоянии ничего написать. Апраксин — нервное заболеванье. Я болен ею. Я доверяю вам, Малн, вы первый, с кем я об этом говорю.

Парень проглотил слюну так энергично, словно заодно хотел заглотнуть и свой кадык.

— Вы помните, что незадолго до того, как было снято состояние повышенной боевой готовности, я приказал вам сварить особо крепкий кофе?

— Так точно, господин капитан. Я положил двойную порцию. Двадцать граммов на одну чашку.

— Я не приказывал вам что-нибудь писать?

— Так точно, господин капитан, приказывали. Записка, верно, еще лежит на столе.

Залигер схватил ее и прочитал: «Фольмер, шахта Феникс, проживает в Рорене…» Он сунул записку Малн.

— Это ваш почерк?

— Да, — удивленно подтвердил парень, — хотя я все еще пишу готическим шрифтом…

— Значит в случае чего, вы могли бы клятвенно подтвердить, что я спросил крепкого кофе и приказал вам написать эту записку?

— Я положил двадцать граммов молотого кофе. И большое «Р» я написал точь-в-точь, как меня учил господин учитель…

— Мои чемоданы уложены, Мали?

— Конечно, — заверил его ординарец.

После этого Залигер приказал ему удалиться, и парень пошел к двери, решительно и твердо ступая. Удивленье протрезвило его.

На ночном столике в соседней спальне стоял телефонный аппарат, непосредственно подключенный к городской АТС. Залигер сел на край кровати и потребовал немедленно соединить его с отделением гестапо в Эберштедте.

— Некий Фольмер, проживающий в Рорене, — начал он.

— Старый клиент, — прервал его голос на другом конце провода.

— …высказыванья разлагающего характера. Требовал от меня сдачи батареи без боя…

— Вы его арестовали, господин капитан?

— Нет, жду вашего указанья.

— Идите вы… — прорычал его собеседник. И швырнул трубку.

Выждав секунду-другую, тихонько опустил трубку и Залигер. Удовлетворенье разлилось у него по жилам. Он знал, что охота началась, что но его слову собаки уже спущены, но не поздно ли? Не скрылся ли Фольмер? А, наплевать, я сообщил куда следует, обелил себя, поддержал свою честь. Он вдруг снова увидел перед собой человека в потертой синей куртке, неподкупно настороженный взор светлых глаз был устремлен на него. Достаточно и звонка… Залигер подошел к умывальнику, растер виски и смочил их одеколоном. Буравящая боль, казалось, отпустила его. Он уже опять тешил себя мыслями о самоизвинении, самооправдании. Думать о будущем — значит, думать о настоящем, ибо настоящее при ближайшем рассмотрении относительно и всегда на мгновенье впереди наших мыслей. А поскольку мы живем в настоящем, мы рабы относительного. Судить о нас вправе лишь тот, кто оделил нас бренностью. Покуда мы живем, мы эту проклятую относительность воспринимаем, как бренность. И в конце концов это восприятие сводится к страху смерти. Человек, одержимый страхом смерти, не поступает морально или аморально, он действует инстинктивно, как инстинктивно закрывает глаза от яркого света… Расслабленный этими мыслями и удовлетворением, которое они ему принесли, капитан Залигер снова зашагал по направлению к огневой позиции.