Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

— Есть разные немцы, — намекнул старший.

Хагедорн вылез из ямы, рукавом обтер лицо, спросил несколько неуверенно:

— Хотите вы мне помочь?

— Что сделать?

— Засыпать меня вон той землей.

— Mon Dieu! [9] Бог мой (франц).

— Куда мне деваться? Вы сами говорите, везде солдаты и эсэсовцы.

— В лагерь с нами ему нельзя, — заметил молодой. Многие наши товарищи ненавидят немцев. Нас-то спрячут…

— Allez, Robert [10] Давай, Робер (франц.). ,—старший толкнул молодого в Сок и сказал, обернувшись к Хагедорну: — Я знал одного камрада, семь или восемь часов сидел засыпан под Нанси. И опять живет дома с женой. Через семь, восемь часов конец. Allez! Мы помогаем…

Военнопленные, беглые французы, помогли беглому немецкому унтер-офицеру укрыться под землей. Они все сделали обстоятельно и осторожно. Пожилой шилом своего перочинного ножа пробуравил дыры в коробке противогаза Хагедорна, далее они по всем правилам искусства соорудили из него воздушный резервуар и все прикрыли гнилой соломой. Они заставили немца выпить водки, прежде чем он залег в яму, и обвязали его но талин шерстяным шарфом, который снял с себя молодой, чтобы тот не застудил почки. Под конец они разбросали большие комья земли и придали прежний вид развороченной борозде. Когда все было сделано, пожилой крикнул в отдушину Хегедорну, чтобы он думал о девушке, тот, что под Нанси семь или восемь часов пролежал в земле, тоже неотступно думал о своей madame. И еще надо все время шевелить пальцами на руках и ногах для кровообращения…

— И еще, приятель, думай о raison [11] Смысле (франц.). всего этого, — добавил молодой. Затем, пожелав немцу «bonne résurrection» [12] Счастливого воскресения (франц.). , они ушли.

Лежать здесь еще не самое худшее, думал Хагедорн, самое худшее — знать, что ты один как перст, всеми оставленный… Но вот есть же на свете товарищи…

В тот же самый час, когда в третий раз прокричали петухи этого утра, на опушке ольхового леска немцы закопали в землю Герберта Фольмера и еще двадцать семь других немцев, скованных в цепочку ручными кандалами, которые на заре дня своей свободы были расстреляны командой особого назначения.

Они даже не допросили еще раз Герберта Фольмера. Без задержки в Эберштедте он был отвезен в окружную тюрьму. Там они провели его в обитую войлоком комнату, со звуконепроницаемыми дверьми, где на табуретке стоял мощный осветительный прибор из тех, что применяются в театре, но не усадили его на это лобное место. Эсэсовский офицер с бледно-серым прыщавым лицом, до войны игравший героев-любовников в провинциальных театрах самого последнего разбора, бегло заглянув в дело, как Цезарь, опустил книзу большой палец, головой указав на тюремный двор за окном. У этого серо-бледного профоса глаза были красные, как у кролика, а от его черного мундира разило винным перегаром и блевотиной. Вчера в подвале тюрьмы были расстреляны одиннадцать женщин-шпиков, так называемых «носительниц тайн». Среди них была и кокоточка, с которой месяц назад сочетался законным браком этот тип в мундире, украшенном мертвой головой.

Внизу в тюремном дворе конвоиры примкнули Герберта Фольмера за цепочку наручников к последнему человеку в живой цепи. Свободной у него оставалась только левая рука. Когда конвой удалился, его сосед сказал:

— Вынь у меня сигарету изо рта и докури.

Фольмер взял сигарету, затянулся и снова воткнул окурок в рот нового своего товарища.

— Как при перевозке рабов, — сказал он, — но далеко они нас не повезут.

Движенье прошло по живой цепи. В середине ее кто-то упал. Со вздернутыми кверху руками, он повис на цепях своих соседей. Они поставили его на ноги. Тот, что стоял рядом с Фольмером, выплюнул окурок, неторопливо поставил свой башмак на еще тлеющую искорку, растоптал ее и проговорил:

— Конечная станция. Не строй себе иллюзий. Все, кто здесь стоит, — отщепенцы, политические, дезертиры. Я летал на ночном истребителе. Мне приказали таранить тяжелый бомбардировщик, но я отказался, не захотел идти на верную смерть. А сейчас, прежде чем они придут пристрелить нас, я размозжу себе голову об стену.

Помолчав, Герберт Фольмер сказал:

— А зачем это нужно? Кто знает, может, еще будет воздушный налет.

Тот, другой, поднял глаза, глянул через посыпанную битым стеклом верхушку стены.

— Погода летная разве что для вороны, — глухо сказал он.

— Ну что ж, мы одни из последних, — выдавил из себя Фольмер.

Голос его соседа звучал звонче, когда он попросил:

— Товарищ, подыми пожалуйста, мою руку, хочу отереть холод со лба…

Это было между четырьмя и пятью часами утра. Вскоре после пяти подкатила закрытая грузовая машина с командой особого назначения. В шесть палачн закопали живую цепь.

Через несколько минут после девяти на Райнской ратуше пронзительно завыла сирена: танки противника!

Капитану Залигеру еще ни разу не приходилось участвовать в наземном бою. Когда он принял командование батареей и никто еще не думал, что фронт будет проходить через деревню Райна, он, несмотря на свою холодную рассудительность в дневные часы, но ночам тешил себя честолюбивыми грезами: хорошо бы перед огневой позицией батареи создать глубоко эшелонированную систему траншей и усилить ее минными полями. Под руинами деревни в отлично оборудованном мощном блиндаже они будут устраивать выпивки и совещанья с артиллерийскими и пехотными командирами. И те скажут ему: «Если бы не наши бравые зенитчики…» И оборона у Райны будет держаться неделю за неделей, месяц за месяцем. И все же танкам противника однажды удастся прорвать оборону. Все и вся охвачены паникой. Но он, двадцатишестилетний капитан Залигер, стоит как rocher de bronse [13] Бронзовое изваяние (франц.). , сохраняет полное спокойствие, противотанковыми снарядами рвет в клочья широкие стальные груди непрерывно подкатывающих шерманов или Т-34. Он, Залигер, уничтожает отборные части танковых армий. Благодаря отважному капитану Залигеру под деревней Райна переворачивается страница истории великого рейха, здесь поджидают врага каталаунские поля [14] Равнина в Шампани, где в 451 г. римский полководец Этиус разбил войска Аттилы (по названию деревни Каталаунум). , здесь наносится ему смертельный удар. Портрет капитана Залигера (да у него совсем штатское лицо) печатается во всех газетах, а позднее и в хрестоматиях. Его вызывают в ставку, и сам фюрер вручает ему Рыцарский крест. Но он будет носить его небрежно, как модный галстук. Воротнички на его рубашках всегда блистают безупречной чистотой. Немецкому герою подобает три раза на дню менять рубашки.

Но получилось все по-другому. Не было ни глубоко эшелонированной системы траншей, ни минных полей, ни господ артиллерийских и пехотных командиров. По улице ковыляли в тыл двое или трое раненых. Враг приблизился невидно и неслышно. А с командного пункта дивизиона требовали точных данных и в первую очередь точное время сопрпкосновенья с противником. Какой негероический метод ведения войны!