Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

Мстительное желание показаться Залигеру, позлее подшутить над ним заставило Хагедорна выйти из очереди. Ревность, фыркающая, разозленная ревность взяла его за ошейник и повела вдоль стен к той точке, где расстояние между ним и Залигером было наименьшим.

Два тяжелых грузовика прогромыхали по улочке, ведущей к рынку, описали положенный круг но площади и медленно поехали вдоль колючей проволоки.

Какая издевка судьбы! В серо-зеленых машинах с белыми звездами на бортах впритирку стояли бывшие военнопленные прежних победителей, пели, орали, махали флагами — трехцветными, звездными, красными с наспех нарисованными серпом и молотом. Какая издевка! Они медленно-медленно объезжали побежденных, хлопали в ладоши, кидали в воздух полосатые бескозырки и не переставая кричали: «Ми-ир, ми-ир!» — Вот они остановились у ратуши, оттуда тотчас же выскочил офицер, американский, конечно, он что-то кричит шоферам, те опять включают газ, слава тебе господи! Внезапно Хагедорн вздрагивает. Кто-то его окликает, из дали времен доносится имя, которое в эту секунду, словно камнем, ударяет его.

— Амос, — слышит он, — передай привет родным краям, Амос…

За колючей проволокой стоит Армии и ухмыляется, как в те злосчастные времена. Оголенный липовый ствол рядом с ним вдруг превращается в старый каштан перед домиком Хагсдорпов. Руди сидит наверху в «крепости» и уже собирается сказать: «Эх ты, верхолаз, я сейчас спущу тебе веревочную лестницу». Но вдруг он чувствует спиной стену сгоревшего дома и сразу трезвеет, он ждет, чтобы черная желчь скопилась у него во рту, он выплюнет ее под ноги тому, кто стоит внизу… Но Руди только подсовывает большие пальцы под ремни своего рюкзака и уходит с таким видом, точно это он обездоленный, и торопится завернуть за угол, чтобы не видеть больше этого ада кромешного…

И опять он идет по бесконечно длинному, прямому, как стрела, шоссе, потом, никем не замечаемый, сворачивает на проселочную дорогу к деревне Рорен, где он оставил Хильду. На холме перед деревней, в углублении песчаного карьера, он садится передохнуть, думает, что нельзя ему принимать поспешных решений и что он был бы подлецом, если бы сошелся с Хильдой и йотом не взял ее в жены. Покуда он жует хлеб Анны, в нем согревает решенье. Хильда — чистая душой, добран девушка. Мы отлично с ней уживемся. У меня руки, жадные до работы, и в любви я тоже не рохля. А когда воздух очистится, мы пустимся в путь — домой.

Кинозвезда, пустенькое артистическое дарованьице, все свои роли на экране и в жизни исполнявшая с беззаветным самоотречением и за это получившая в дар от высших сановников рейха небольшую виллу, в. приступе страха и подхалимства пожертвовала расположенной поблизости католической больнице, в которой теперь находились на излечении многие бывшие узницы женского концентрационного лагеря, несколько сундуков, набитых платьями и другой одеждой. Себя она тоже предложила «для любых услуг», и ее взяли в больничную кухню. Там она помогала кухаркам и совала за пазуху все, что удавалось подцепить. Вилла ее была занята английским центром дешифрирования аэрофотоснимков. Хозяйку учтиво и корректно (о, стройных сынов Альбиона всегда отличали прекрасные манеры!) спровадили в садовый павильон, где ее изощренное искусство самоотречения покуда шло на потребу шоферам. Но даже когда эта дама в кухонном халате и кухонном же колпачке усердно чистила картошку, она умела «подать» свою фигуру и мордочку. Весь ее облик излучал одухотворенную надежду: при моей-то сексапильности какой-нибудь элегантный лейтенант (а может, и чином повыше) пожалеет бедную золушку военной годины и возьмет меня к себе в кровать, где я буду лепетать по-английски и чувствовать себя как дома…

Из великодушного дара артистки обеим девушкам, Лее и Франциске, досталось по шелковому халату. Лее — стеганый, небесно-голубой, с огромным пушистым воротником, Франциске — черный, на огненно-красной подкладке, с такими же отворотами. Кинозвезда, которой нельзя было отказать в изысканной фантазии, голубую модель нарекла «Офелией», черно-красную — «Вальпургией». Новые владелицы об этом, конечно, не подозревали. В шуршащих шелках они чувствовали себя ряжеными. Франциска, когда они оставались одни, вывернув халат, изображала кардинала. Она открывала двери почти пустого гардероба, входила и выходила из него, словом, прогуливалась, как его преосвященство по своему прекрасному дворцу на Градчанах за собором св. Витта. Надев халат на черную сторону, Франциска превращалась в подраненную галку или, используя в качестве добавочного аксессуара пояс от ночной рубашки, — в вороватую сороку. Но чтобы развеселить Лею, заставить ее от души рассмеяться, Франциске все еще недоставало сил и жизнерадостности. К концу представления ей всегда хотелось освистать свою единственную зрительницу. Боясь поддаться дурному настроению, Франциска без умолку болтала о том, сколько юбок и кофточек можно будет выкроить из верха и подкладки халата.

К Лее Фюслер пришел посетитель.

— Господин из «Каритас» [25] Одна из благотворительных церковных организаций. . Он дожидается внизу на крытой террасе. Вот и пригодилась вам эта роскошь, — объявила сестра Клементия, облачая Лею, хотя та и сопротивлялась, в голубой халат.

Лея, чуть не плача, говорила, что ни за что, ни за какие блага мира не хочет видеться с незнакомым человеком. Но сестра Клементия была женщиной решительной. И никаких церемоний с хныкающей Леей разводить не стала, одела ее, подняла с кровати, как перышко, посадила в кресло на колесах и укутала ей ноги одеялом. Когда к ней приступали с такой энергией, больная воля Леи подчинялась воле другого, более сильного человека. Сейчас она даже сказала «спасибо» сестре. Клементия запротестовала, ее сердило, что Лея готова говорить «спасибо» даже тому, кто задумал ее убить.

— Вы не должны благодарить меня за каждый шаг, Лея. Я хожу за больными не для благодарностей, а во имя господа нашего Иисуса Христа. Тот, кто требует от человека благодарности, требует и вознаграждения. Знаете, Лея, когда у нас был военный госпиталь, многие раненые, едва избавившись от страха смерти, насмешливо поглядывали на нас, сестер, а иной раз сопровождали эти взгляды совсем неподобающими речами. Но разве хоть одна из нас осмелилась ухаживать за этими (зольными хуже, чем за теми, которые осыпали нас благодарностями? Мы несем свою службу, Лея, и мы ничто перед великим служением любви. Да и разве дано нам знать, что означают насмешки и непристойности в устах больного? Некоторым, издевавшимся над нами, да так, что ржала вся палата, это заменяло переливание крови. Они не ведают, что творят… При вашем состоянии, Лея, я бы предпочла, чтоб вы называли меня не иначе как старой дурой и швыряли в меня бананами, словно злая мартышка… Вам удобно, Лея? И не холодно?