Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

Поскольку столь глубокомысленным беседам приличествует покойное уединенное место, а в «лагере надежды» людей было что сельдей в бочке, Залигер и Глессин из-за непрошеных реплик соседей частенько теряли «свою нитку» или же на следующий день, раздраженные всеобщей свалкой, сами опровергали свои же былые доводы. Правда, их нары хоть и находились под крышей, но эта крыша нависла прямо над их головами. Вместе со стапятьюдесятью другими пленными они обитали на одном из чердаков казармы, где грязь, натасканный ногами песок и копоть лежали таким толстым слоем, что тела вдавливались в него и как бы в нем отпечатывались. Когда кто-ни-будь вставал ото сна, в этом слое оставалась форма его тела, хоть пеки в ней пряничного человека в натуральную величину. А глиняная черепица крыши, днем вбирая в себя солнечное тепло, вечером отдавала его жаром, пышущим как из духовки. Убежище это прозвали «адом на пятом этаже». В жаркие дни там буквально нечем было дышать. Но с теми, кто день и ночь валялся под открытым небом на пресловутом кровавом лугу, никто из обитателей «ада» все равно бы не поменялся. Как-никак им разрешалось спускаться вниз, чтобы подышать свежим воздухом на лагерной улице. Однако офицеры (все они еще носили или вновь стали носить знаки различия) делали это нечасто и неохотно. Внизу «счастливых» обладателей крыши над головой на все лады задирали завистники, или анархисты, к тому же с вызовом отказывающиеся отдавать честь офицерам, хотя отдание чести и было введено вновь. Кое-кто страшился искушения сбыть свои ордена и знаки отличия американской охране, что было строжайше запрещено. Помимо всего прочего, слабость от голода, разлитая по телу, делала их апатичными ко всему на свете. Большую часть времени они проводили наверху, сидели по своим углам, валялись в дерьме, спорили о числе солнечных пылинок в одном квадратном дециметре воздуха, до минимума ограничивали свои движения и, глотая слюну, похвалялись друг перед другом рецептами острых приправ, супа из телячьей головы, шпигованной оленьей спинки в красном вине и прочих разносолов. Разговоры об изысканных блюдах возобновлялись все снова и снова, изредка речь заходила о любви, но лишь в ее извращенных вариантах, в остальное время каждый предавался своим собственным надеждам и заботам, о которых только единожды позволительно было высказаться вслух, ибо во второй раз они решительно на всех нагоняли скуку. Умолкли и разговоры первых лагерных месяцев, когда они еще обсуждали, как могла бы та или иная неудавшаяся операция победоносно завершиться на том или ином участке фронта. В последние дни недели распространился слух, что американцы передадут русским среднюю часть Германии, то есть ту, в которой находился лагерь. Эта весть разбила тех, кто был родом из здешних мест, на две группы. Одни пытались убедить себя, что русские тоже люди, другие вопили, что русские перекопают всю Германию под картофель.

Залигеру и Глессину претила пошлость и монотонность этих разговоров в кругу приятелей. Поэтому они попытались, и не без успеха, сыскать себе местечко, где бы им можно было спокойно развивать свои идеи мироустройства или хотя бы позволять этим идеям кружиться вокруг повседневных разговоров с упорством кошек, описывающих круги вокруг блюдечка с еще неостывшей кашей. По ночам они вылезали через слуховое окно на крышу и усаживались на пожарной лестнице возле трубы. Одиночество и опасная высота этого места, казалось им, подобают одинокой и несколько опасной высоте их собеседований. Но так как они не были достаточно откровенны друг с другом, то быстро друг другу надоедали.

Однажды ночью они снова сидели на пожарной лестнице. Через слуховое окно до них доносился храп, стоны, зубовный скрежет спящих, бормотанье и чавканье тех, кто как в трансе поглощал шпигованную оленину, перешептыванье земляков. Пятью этажами ниже, на огромном пространстве кровавого луга, постоянное волнообразное движение пробегало по массе спящих, укрытых тьмой. Казалось, это колышется море лавы и прибой бьется о каменные стены казарм. Время от времени луч прожектора приглаживал эти волны, но темь, следующая за ним, вновь приводила все в движение. Невдалеке от лагеря, на дороге, ведущей в город, ворковали шлюхи. Мимо месяца плыли облака, похожие на разбухшие серые клецки. На небе тусклыми коптилками горели звезды.

Залигер получил от Мали пачку кофе в таблетках и поделился с Глессином. Они жевали его, как сухой хлеб.

— Что вы скажете, Залигер, я, кажется, стал поэтом: «Но ангелов высшая страсть не знает пощады…».

Кофеин подбодрил Залигера и пробудил в нем прежнюю агрессивность:

— Я был бы вам чрезвычайно благодарен, если бы вы доверились мне и назвали размер обуви вашего ангела, — сказал он.

К его удивлению Глессин ответил:

— Тридцать восьмой или тридцать девятый, да…

— У вашего ангела имеются технические данные, превосходно.

— Вы… Не хочу оскорблять вас, господин Залигер. История эта, к сожалению, не столь веселая, как вы воображаете.

Оба долго молчали. Глессин скатал из фольги от концентрата пулю и щелчком запустил ее в воздух.

— А вон падает звезда, — заметил он.

— Загадайте же какое-нибудь желание, — сказал Залигер.

Глессин, прислонившись спиною к трубе, глядел в ночное небо:

— Не имеет смысла…

— Слишком дорого обойдется?

— Слишком дешево. Одна моя улыбка. Но где ее взять?

— Вулворт [32] Известная американская фирма. скоро снова откроет свои магазины. Улыбку за стандартную цену может себе позволить каждый.

— Деловое предложение, Залигер: прибейте вывеску над входом в священные залы, где можно будет купить эту улыбку. Ваши жрецы сделают колоссально выгодное дело…

— Напротив, я прикажу поставить в моих священных залах кабинку. Там людям будут вырезать эту постыдно-дешевую улыбку, как заячью губу…

Опять они долго молчали. Где-то затарахтел стартер. Мотор долго не заводился.

— Я, наверное, вступлю в Иностранный легион, — сказал Глессин.

— Искать ангела в пустыне? Размер туфель тридцать восемь или тридцать девять. Трудновато будет… Foot-prints in the sand of time [33] Следы на песке времени (англ.). …

— Черного ангела, Залигер. Туфли размером с мужской гроб.

— Вздор, Глессин.

Глессин, отвернувшись, ответил:

— Я убил свою сестру. Не вздор. Факт. Купил ей туфли, когда… И зачем только я вам рассказываю…

— Оставьте свои истории при себе, я не любопытен.

И все-таки Глессин начал рассказывать свою историю, слова часто замирали у него на губах, но, отыскав глазами свою звезду, он продолжал:

— Во всем виноват отец. Шел не тем курсом. В первую войну был летчиком, разведчиком, в чине ротмистра. После восемнадцатого года впал в демократический психоз. Сжег в печке кайзеровский мундир. Связку своих орденов повесил на шею собаке. Собаку, как рассказывала мать, звали Паульхен, и вот старик перековался в мирного бюргера. Продавал бульонные кубики «магги». В качестве представителя фирмы разъезжал в мерседесе. Сзади красовался рекламный кубик. Масштаб — сто к одному. Ему было все равно. Главное — мерседес, лошадиные силы в чувствах. Говорю вам, он был замечательный парень, мой старик, selfmademan [34] Человек, обязанный всем себе самому (англ.). . Его девиз: можешь, если можешь. Когда к власти пришел Гитлер, старик снова стал нацеплять свои ордена — конечно, когда надевал фрак. В других случаях изощрялся в остротах о нацистах. Но в тридцать шестом он добился своего. Получил записку от Германа Мейера, начинавшуюся словами: «Старые бойцы — юные коммодоры». Старик себя не помнил от радости. Мать лила слезы — месяцы напролет. Мать была против, хоть она из приличной семьи, дочь пастора… и все-таки против. Я был за Адольфа и Германа всей душой. Лизелотта держала сторону матери. Лизелотта — так ее звали. Она была красива и добра. Ее я любил… Короче говоря: старик получил эскадрилью, мать стала истеричкой, а Лизелотта обзавелась возлюбленным. Я пошел в армию. Меня долго выслушивали и выстукивали и наконец признали негодным к летной службе. Но я все-таки попал в летчики. Об этом позаботился старик, получивший к тому времени чин полковника. Filius [35] Сын (лат.). живехонько угробил две машины. Старик бушевал. Лизелотта бросилась мне на шею. Ничего не поделаешь, пришлось идти в зенитную артиллерию. Да и то на батареи в пределах Германии. Потом пришло извещение, что полковник лежит на дне морском. Мать совсем свихнулась, ее отправили в сумасшедший дом. Лизелотта добровольно пошла в армию, стала секретарем-машинист-кой в каком-то штабе. Ей захотелось быть поближе к своему возлюбленному. А тот ведь тоже был летчик, летал на самолетах связи на северных трассах, а его основной аэродром был на побережье Балтийского моря. Летом сорок четвертого я получил отпуск. Поехал к Лизелотте. Она заранее сняла мне комнату. От войны меня воротило, и я этого не скрывал. На третий вечер они, Лизелотта и ее дружок, предложили мне: садись в гондолу, на воздушном шаре летим в Швецию. Я сказал: Лизелотта, предательница, любимая, если ты это сделаешь, я тоже кое-что сделаю. Она высмеяла меня: ты этого не сделаешь, мой нацист, мой любимый. Я бы, возможно, этого и не сделал: не сообщил бы на пост воздушного надзора. А может, все-таки и сообщил. Я просто ополоумел от ревности к ее дружку. Он был много умнее и сильнее меня. Сплошная облачность, сказал он. Лизелотта взглянула на меня — и осталась. А он, как порядочный, вернулся к себе на аэродром.