Сергей Тхоржевский - Портреты пером

Понедельник, 27 июля.

Как хороша Полонская и как жалок он. И, главное, такая молодая, такая красавица — и такая добрая жена и внимательная мать…

13 августа.

Я лучше узнала Полонскую, и меня тронула привязанность этой молодой, цветущей женщины к ее больному мужу. Как же она за ним ухаживает, одевает, моет его, даже моет его ноги, и ласкает и бодрит его, и всегда только говоря ему полушутя: Tu n’as pas de chance, pauvre Jacques! [He везет тебе, бедный Жак!]»

Его редакторская карьера кончилась: с июля Полонский вышел из редакции «Русского слова».

В сентябре он рассказывал Фету в письме: «Граф уехал в Париж — 8 или 9 июля — и перед своим отъездом не согласился на мои условия, при которых я брался издавать журнал. Я хотел или быть независимым редактором в выборе статей и сотрудников, или не быть ничем — и не марать своего имени».

До него дошел, вероятно, слух, что Григорьев не лучшим образом отзывается о нем в разговорах с Кушелевым. Полонский — при мнительности своей — решил, что Григорьев интригует, копает ему яму…

Кушелев, уезжая, оставил самые широкие полномочия Хмельницкому. Тот оказался человеком бесцеремонным и по своему усмотрению выправил очередную статью Григорьева. Григорьев был возмущен до глубины души и отказался от всякого дальнейшего участия в журнале.

Так в редакции «Русского слова» двух писателей разом сменил делец, не бравший в руки пера. Как вспоминает Шелгунова, это был человек «желчный и грубый, с резкими и быстрыми манерами, с вечно оттопыренным карманом сюртука, в котором лежал толстый бумажник, и вечно куда-то спешивший. Впрочем, с сотрудниками, которыми Хмельницкий дорожил, он был не только мягок, но даже искателен и вкрадчив. Откуда пришел в журналистику г. Хмельницкий — никто не знал; говорили, что он сам явился к графу Кушелеву и предложил себя в управляющие „Русским словом“».

«Ноге моей, слава богу, лучше, — записал Полонский в тетради 25 сентября, — другое горе: никак не могу поладить с М. Ф. Мы не должны были сходиться слишком близко — чем мы короче друг с другом, тем менее друг друга понимаем… Пребывание в одном доме заставляет поневоле видеть те или другие недостатки… Из десяти слов, мною сказанных, непременно найдется для нее одно, которое бог знает почему и отчего ее обижает. Я не могу этого понять, стараюсь шутить — шутки не понимаются или не принимаются. Делаюсь серьезен — и это не нравится…»

Нет, придется журавлю на другом месте вить гнездо…

Друзья наняли для него квартиру на углу Большой Подьяческой и Екатерининского канала. На Миллионную, в дом Штакеншнейдеров, Полонский возвращаться не хотел. В конце сентября переехал с дачи прямо на новую квартиру. «Наконец я не в чужом доме, а у себя, — написал он Фету, — это чувство для меня почти совершенно новое».

Доктора сделали ему две операции колена, но и после этих операций прошло два месяца, пока наконец он смог ходить.

Осенью вернулся из Парижа Кушелев. Узнал, в какое бедственное положение попал Полонский. Посочувствовал и прислал к нему Хмельницкого с предложением выплачивать — до мая будущего года — полтораста рублей в месяц с одним условием: в эти месяцы Полонский будет печататься в «Русском слове» и нигде больше. Конечно, Полонский не стал отказываться.

Первый публичный вечер в пользу Литературного фонда состоялся в зале Пассажа 10 января.

«Зала была полна, — записала в дневнике Елена Андреевна Штакеншнейдер. — Первым читал Полонский. Бедный, бедный, сынок у него умирает.

И ради этого чтения сегодня в первый раз после болезни вышел Полонский из дома, в первый раз и с сокрушенным сердцем. Его пустили первым, чтобы он мог раньше уехать домой».

Полонский потом рассказывал в письме к одной старой знакомой:

«Только что я выздоровел и стал показываться на свет — заболел мой ребенок. Трое суток продолжались беспрерывные родимчики, и он — умер (от зубов) в ужасных страданиях. Жена моя долго была безутешна и много плакала…»

Еще в начале зимы открылась вакансия в комитете иностранной цензуры — место секретаря. Председателем комитета был весьма уважаемый поэт Федор Иванович Тютчев.

Сначала место секретаря было предложено Николаю Щербине, но тот порекомендовал — вместо себя — Полонского.

Узнав об этом из записки, которую прислал Щербина, Полонский отвечал ему: «…право, мне совестно пользоваться твоим великодушным отречением. Будь я холостой, да ни за какие блага мира я бы им не воспользовался. Если теперь ищу место, то, право, не потому, чтобы думал о себе. Я привык ко всем нуждам и лишениям, но — жена, семья и нужда — три вещи трудно совместимые… Если будешь у Тютчева, замолви сам обо мне словцо».

Хлопотали за Полонского также Тургенев и Майков, который служил в том же комитете цензором.

В марте 1860 года Яков Петрович был принят на службу. Жалованье — восемьдесят рублей в месяц. Не густо, но можно жить…

Записывала в дневник Елена Андреевна Штакеншнейдер:

«16 мая.

Были у нас Полонские. Ах, как она похудела и какою жалкою смотрит! Так перемениться, в такой короткий срок! Она все еще очень хорошенькая, но личико у нее стало какое-то маленькое, и она сильно кашляет…

22 мая.

Ездили [из Гатчины] в Петербург поздравлять с прошедшим днем ангела Елену и нашли ее в постели… У нее жар, но Каталинский говорит, что опасного ничего нет; ей только надо лежать. Она довольно весело болтала с нами и смеялась. И такая она хорошенькая с красными щечками и блестящими глазами. К обеду вернулись мы домой…

23 мая.

Приехал папа и говорит, что Елена очень больна. Он был у них, но ее не видел. Дали знать в Париж, и ждут мать. Господи, что же это такое? Прошусь к ним, но говорят, что нельзя и не надо».

«Каталинский не хочет обнадеживать меня, — писал Полонский Елене Андреевне 1 июня. — У жены моей какая-то тифоидальная лихорадка — так, по крайней мере, сказал мне Каталинский, — с упадком жизненных сил. Уже пять суток, как не спит ни днем, ни ночью. Все внутри у ней горит, она харкает кровью, губы и язык черны. Вместо сна она только забывается на минуту или две. Вставать или подняться и сесть на постели она уже не может. Глядя на нее, все во мне рыдает и плачет, но плакать я не смею. Вот мое положение — и я один, совершенно один! При одной мысли, что мать может не застать уже дочь свою в живых, что я могу потерять ее, я готов с ума сойти…»

И вот письмо Полонского Шелгуновой:

«8 июня 1860 г.

Моя Елена с 6 часов вчерашнего вечера и до сих пор лежит без памяти, изредка бредит — зовет меня, произносит имена своих знакомых. Она на пути к смерти. Если мои слезы, мои мольбы ее не остановят, если ни бог, ни природа не спасут ее, пожалейте разбитого жизнью вашего друга».