Сергей Тхоржевский - Портреты пером

В Париже они поселились в самом центре города — в гостинице Трех Императоров на углу площади Пале-Рояль и улицы Риволи.

Теперь, казалось, самые безудержные расходы не смущали графа и, тем паче, графиню.

Ночами, когда уже на улице были погашены все огни, на втором этаже гостиницы — у Кушелевых — ярко горел свет. Из открытых окон слышалась музыка. Балкон был украшен множеством цветов: розы, камелии, азалии. Где ж еще можно вести роскошную жизнь, как не в Париже? Графиня не стеснялась в тратах. Куплено было все, на что только хватило ее фантазии.

Юм был тоже здесь, и уже было известно, что сестра графини собирается за него замуж.

По просьбе Кушелевых Юм пригласил к ним знаменитого романиста Александра Дюма.

Было одиннадцать вечера, когда Юм посетил писателя и передал приглашение. Дюма отвечал, что сегодня, конечно, уже поздно. Но Юм заверил, что не поздно, а в самый раз. И Дюма поехал с ним в гостиницу Трех Императоров.

В эту ночь у Кушелевых Юм отказался устроить сеанс — должно быть, заметил иронический и трезвый взгляд Дюма. Но, так или иначе, ночь прошла оживленно, шампанское лилось в изобилии. Среди гостей Дюма заметил и Полонского, но разговора между ними не завязалось. Полонский плохо говорил по-французски. Потом Дюма написал о нем, что русский поэт оказался «мечтателен, как Байрон, и рассеян, как Лафонтен». Кажется, Полонский по рассеянности надел, уходя, чужую шляпу.

Дюма рассказывал:

«Я вышел из гостиницы Трех Императоров в пять утра, обещая себе никогда больше не ходить в дом, откуда уходят в такие часы.

Я вернулся туда на другой день и ушел в шесть часов.

Я вернулся на следующий день и ушел в семь».

Хватит, решил Дюма, чувствуя себя выбитым из колеи. Привычка к ежедневной работе за письменным столом была ему слишком дорога, он не любил пустой траты времени.

Но через три дня Кушелевы прислали за ним экипаж. Он счел неудобным отказаться и поехал. В этот вечер Кушелевы пригласили его в Петербург. Они собирались покинуть Париж через пять дней и приглашали Дюма ехать вместе.

И он согласился. Он вдруг ощутил необычайную заманчивость этого приглашения. Решил, что поедет не только в Петербург, но и дальше — в Москву, по Волге до Астрахани, затем на Кавказ. Он пропутешествует по России — и напишет о своем путешествии занимательную книгу — непременно!

Полонский в Париже первое время был в дурном настроении. У него болели зубы. Знаменитый дантист брался вылечить его зубы не быстрее, чем в месячный срок.

Приехал Тургенев. Полонский увидел его в театре, в партере, перед началом спектакля. Этот памятный вечер он потом описал стихами, обращенными к Тургеневу:

(К своим сорока годам Тургенев был уже совсем седым).

Полонский мог вспомнить, что об этой певице — Полине Виардо — он впервые узнал некогда из письма Кублицкого. Кублицкий видел ее на сцене в Петербурге и сообщал в письме: «Виардо Гарсиа это чудо. Что за глаза!.. Она высокая, стройная брюнетка. У нее большой рот, но это ее не портит».

Полонский познакомился с ней теперь, придя в отель к Тургеневу. Тургенев чувствовал себя больным, лежал в постели. Впоследствии Полонский вспоминал: «Тургенев, по уходе Виардо, которая с нами сидела у его постели и была в высшей степени мила и любезна, притянул меня к себе за руку и прошептал мне на ухо, как бы боясь звука собственных слов: „Ничему не верь, что она говорит, — ведь это леди Макбет!“ Это меня страшно поразило, но больной, как бы недовольный тем, что вдруг сорвалось с его языка, резко переменил разговор и стал давать мне разные маленькие поручения на завтра…»

Встретил Полонский в Париже одного приезжего из России, которого встречал в Женеве, — некоего Зборомирского. Зборомирский дал свой адрес.

Полонский потом явился по этому адресу и, войдя в подъезд, намерен был подняться, как ему было сказано, на второй этаж. Но неожиданно увидел Зборомирского в раскрытой двери на первом этаже: оказалось, тут живет отставной офицер Шеншин.

«Зборомирский позвал меня к Шеншиным, — рассказывал Полонский в письме к Марии Федоровне Штакеншнейдер, — рекомендовал меня, и мы уселись. Минут через десять приехали две девушки». Одна из них произвела на Полонского, по его словам, «невыразимо приятное впечатление. Прежде чем я успел порядком разглядеть ее, — рассказывал он в письме, — ее голос — ласковый и приветливый — как-то особенно отозвался во мне, как давно знакомый мне музыкальный мотив, который долго не лез в голову и вдруг пришел на память совершенно неожиданно. Меня удивило, что хозяин, т. е. Шеншин, непременно хотел, чтоб она заговорила с ним по-русски. — Все, что вам угодно, — отвечала она совершенно по-русски и ушла в другие двери к жене его. Меня удивило, что не говорящая по-русски так хорошо произносит русские фразы, — что же она такое? Русская или иностранка? Я спросил об ней. — Это одна из редких девушек, — сказал Шеншин. — Она воспитывалась в Женеве в одном пансионе с моей женою — умная, всеми любимая, кто ее знает, и прекрасная музыкантша, а между тем она дочь здешнего церковного старосты, бывшего когда-то певчим.

В тот же день вечером я зашел к Шеншину — посидеть у него в палисаднике… и совершенно случайно провел с ней целый вечер. Она играла — колокольчики так и звенели под ее пальцами! — такой одушевленной и сильной игры я не ожидал от 18-летней девушки. И как она проста, естественна была весь вечер — ни кокетства, ни жеманства…»

Ее звали Еленой Устюжской. У нее были иссиня-серые глаза, тонкий профиль, нежная белая кожа, и когда она краснела, то краснели не только щеки, но и лоб.

«Божий голос или голос Мефистофеля в эту минуту, — рассказывал далее в письме Полонский, — шепнул мне: „Вот та, которую ты искал всю свою жизнь, и кроме нее для тебя никого нет на свете“.

Этот голос был так силен, и я такой восторженно-радостный явился к Кушелевым на ужин и удивил всех, в особенности графиню, своей веселостью. В этот вечер граф и графиня вздумали еще пить со мной на брудершафт, — с тем, чтоб я говорил им ты, — кажется, им хотелось, чтоб веселость моя с помощью шампанского еще усилилась: одним словом, пришла фантазия подпоить меня, чего им не удалось, — но удалось то, чего ни они, ни я сам не ожидали.

Воротившись в свой номер, я схватил перо и написал письмо к Зборомирскому, содержание которого было следующее: