Ольга Гурьян - Мальчик из Холмогор (1953)

— Называется «трясём треску», — перебил китолов.

— Не хочешь слушать, молчи или уходи! — крикнул первый паренёк. — Рассказывай, Андрейка.

— Трясём треску, а тут ветер поднялся. Начало нашу плоскодонку швырять, точно щепку, по волнам. Но мы за ярус ухватились, стали за него держаться. Якоря выдержали, мы на этих якорях и отстоялись. А трепало так, что чуть о каменную мель не разбило.

— Ми-шень-ка! И-ди сю-да!

Это звала матушка.

Миша вскочил и побежал к ней. Она уже ждала его на пороге, и они пустились в обратный путь. Летом ночи на севере белые. Солнышко окунётся в реку и, обмывшись, тотчас опять вынырнет. Тем только и отличается ночь ото дня, что всё тихо. Птицы не поют, и люди спят.

В белой сонной реке тихо плескались вёсла. Миша задремал на корме.

Дома их встретил отец, сказал как ни в чём не бывало:

— Пока вы ездили, я подрядился соль на Мурман, на промыслы, доставить. Завтрашний день уеду и Мишу с собой беру.

Марья Васильевна ахнула и изменилась в лице.

— Мал он ещё, — прошептала она.

— Плавание не опасное, прибрежное, — ответил отец. — А паренёк на море скорей подрастёт.

«Вот она, разлука! — подумал Миша. — Чего ж матушка испугалась? Ведь она раньше знала. А может, не знала и не про эту разлуку шла речь?.. Всё равно хорошо уйти в плавание!»

Большая ладья, на которой ехали отец с Мишей, всё плыла и плыла на северо-запад. У Архангельска вышли из Двины в Белое море. Берега становились всё суровее. Густые ельники сменились скудными болотами, низкими холмами, буграми. Лишь изредка росли на них берёзки, искривлённые ветрами.

Однажды Миша увидел, что за левым бортом клубами стелется белый, пар, пеленой заволакивает берег, так что почти ничего не видать.

— Что это? — спросил Миша.

Отец ответил непонятным словом:

— Нёнокса! — А потом объяснил: — Солеварни это. Отсюда соль повезём на промыслы.

Ладью нагрузили солью и поплыли дальше и наконец доплыли до промыслов.

Гранитные горы спускались к морю, будто два диковинных зверя, согнув зубчатые хребты и низко опустив плоские головы, пришли на водопой. Среди двух этих мысов лежала полукруглая маленькая бухта, а в глубине, среди острых скал, виднелось ущелье. И на берегу и в ущелье в маленьких избушках, кое-как сбитых из корявого леса и обложенных галькой и песком, жили рыбаки.

Миша вскоре со всеми познакомился и подружился. И теперь ему уже не хватало длинного дня, чтобы переделать все свои дела.

Он просыпался оттого, что тёплый предутренний ветерок с моря щекотал ему лицо. Потом бежал к морю смыть сон с глаз и, зажав в руке кусок хлеба, спешил навестить друзей, узнать, что сегодня будет.

От берега отчаливала неуклюжая «шняка» — плоскодонка с высокими бортами из еловых досок. Из шняки звали:

— Миша, едем с нами! — И сильные руки, подхватив его поперёк туловища, словно щенка, подымали на воздух и бережно опускали на скамейку рядом с кормщиком.

Шняка шла на вёслах, и, случалось, весельщик давал Мише подержаться за весло — учись, мол, грести. А иногда кормщик протягивал ему конец верёвки, привязанной к рулю, и говорил:

— Помоги править, что без дела сидеть!

Так они доплывали до того места, где был растянут ярус, и тут Миша знал, что друзьям уже не до него, и старался не мешать, а если удастся, и в самом деле помочь.

Начиналась спешная и трудная работа. Кормщик правил, стараясь не зацепить ярус. Весельщик подгребал. Шняка, приплясывая, двигалась толчками вперёд. Рыбаки вытягивали ярус, и на каждом крючке трепетала серебряная рыбина. А Миша старался им помочь, и если ему не под силу было оглушать треску колотушкой, зато мог он подавать наживку, мелкую морскую рыбёшку, и сам уже научился наживлять крючки.

Миша возвращался на становище, облепленный рыбьей чешуёй, с исколотыми руками, гордый и голодный. Но поесть ему было некогда, и приходилось глотать на ходу большой кусок белоснежной трески, потому что уже ждали новые дела.

— Миша, иди помогай! — звали его со всех сторон. — Миша, идём рыбу солить!

И мальчик бежал помогать солить. Рыбу потрошили тут же, на берегу, и тугими рядами укладывали в яму, вырытую в песке и выложенную дёрном. На кучи брошенных внутренностей слетались чайки. Хитрые птицы часами качались на волне, ждали улова, чтобы потом жадной стаей накинуться на корм.

Но хотя работа кончалась лишь поздним вечером, Мишу ждали ещё новые дела. Он спешил от избушки к избушке навестить не встреченных ещё сегодня друзей. Суровые, усталые рыбаки подвигались, чтобы дать ему место, и говорили:

— Здравствуй, ласковый, хороший наш! — и просили: — Спой нам или стишок прочти!

Под гул моря и крики дерущихся чаек Миша пел тонким голосом песни и говорил:

— Я прочту вам мои любимые стихи. Их придумал Михайло Васильевич Ломоносов.

— Прочти, родимый! — отвечали рыбаки.

И Миша, волнуясь и бледнея, читал:

Когда в конце августа Миша вернулся домой с промыслов, он бросился на шею матери. Марья Васильевна, смеясь, обнимала его, удивлялась его росту и силе.

— В дядюшку ты пошёл, в Михаилу Васильевича, — говорила она: — такой же статный и высокий.

Но Мишу матушкин смех не обманул. Он видел, как она похудела, и заметил, что тайная забота её не оставила.

Через несколько дней Марья Васильевна сказала ему:

— Едем, Мишенька, на Куростров, с Шубными прощаться.

— Как же прощаться? — спросил Миша. — А ты не ошиблась, маменька? Ведь я только что приехал. Значит, здороваться?

— Ах, сынок, вижу я — ты совсем уж большой стал, если смеешь задавать матери вопросы, — ответила Марья Васильевна.

И Миша смущённо замолчал.

Когда они сели в лодку, Миша попросил:

— Маменька, зачем тебе грести? Я теперь здорово выучился, меня весельщики обучили.

Но мать ответила:

— Не такой ты ещё большой, чтоб я тебе лодку доверила.

У Шубных их встретили радостно. Все были дома. И старик Фома Иванович с внуком Андрейкой и племянник Фомы Ивановича, Иван Афанасьевич Шубный, с вдовой-матерью Евфимией, с сыновьями, с замужней дочкой.

Тотчас начали накрывать большой стол.

— Ой, гости дорогие, чем мне вас угощать? — приговаривала бабушка Евфимия, в то время как дочь, невестка и племянница бегали взад и вперёд, неся блюда, миски и кувшины. — Не чаяла я, что сегодня вас увижу. Недаром кошка всё утро умывалась и хвост у ней на юг указывал. Куда хвост, оттуда и гость. Надо бы мне, глупой старухе, тут же, с утра, тесто поставить, пирогов напечь...

А между тем стол был уже накрыт и заставлен обильной едой. На самой середине стояла диковинная, резная из кости солоница, которую выточил Федот Иванович Шубный, младший сын Ивана Афанасьевича, когда ещё был дома. Теперь он уже несколько лет жил в Петербурге.