Ильденфонсо Фальконес - Собор Святой Марии

— Что это значит, монах? — крикнула Мар.

Жоан вздохнул и посмотрел ей в глаза.

— Инквизиция значит розыск. Инквизитор должен отыскать ересь, грех. Даже когда есть доносы, процесс не основывается на них и не ограничивается ими. Если обвиняемый не сознается, следует искать правду, которую он утаил.

— Каким образом? — спросила Мар.

Жоан зажмурился, прежде чем ответить.

— Если ты имеешь в виду пытку, то да, это одна из процедур.

— Что с ним будут делать?

— Возможно, до пытки не дойдет.

— Что с ним будут делать? — настойчиво повторила Мар.

— Зачем тебе это знать? — спросила Аледис, беря ее за руку. — Ты будешь мучиться, и только.

— Закон запрещает, чтобы пытка была причиной смерти или ампутации какой-нибудь части тела, — разъяснил Жоан. — И мучить можно только один раз.

Жоан видел, как обе женщины со слезами на глазах пытались успокоиться. Однако он помнил, как Эймерик пошутил над этим положением закона. «Non ad modum iterationis sed continuationis», — часто говорил он со странным блеском в глазах. «Не как повторение, а как продолжение», — переводил Николау для новичков, которые еще не владели латынью.

— Что произойдет, если его будут пытать, а он все же не сознается? — спросила Мар, всхлипывая.

— Его поведение примут во внимание при вынесении приговора, — без обиняков ответил Жоан.

— А приговор вынесет Эймерик? — спросила Аледис.

— Да, за исключением осуждения на пожизненный карцер или казнь на костре — в этом случае необходимо одобрение епископа. Однако, — продолжил монах, предвосхищая следующий вопрос женщин, — бывают случаи, когда после того, как трибунал сочтет, что дело завершено, он советуется с boni viri: от тридцати до восьмидесяти человек мирян должны высказать свое мнение по поводу виновности обвиняемого и наказания, которое он заслуживает. Тогда процесс затягивается на месяцы.

— И все это время Арнау будет сидеть в подземелье! — вскрикнула Аледис.

Жоан утвердительно кивнул головой, и все трое замолчали. Женщины погрузились в свои невеселые мысли, а Жоан вспомнил другое высказывание Эймерика: «Карцер должен быть мрачным подземельем, в которое не может проникнуть свет, особенно солнечный или лунный. Он должен быть суровым и тяжким, таким, чтобы укорачивал как можно сильнее жизнь преступника, вплоть до самой смерти».

Арнау стоял в центре зала, грязный и оборванный. Инквизитор и епископ склонили друг к другу головы и начали шептаться. Нотариус воспользовался этой паузой, чтобы привести в порядок свои бумаги, а четверо монахов-доминиканцев вперили взгляд в Арнау.

— Как будешь вести допрос? — спросил инквизитора Беренгер д’Эрилль.

— Начнем как всегда и, по мере того как будем получать результат, сообщим ему обвинения.

— Ты будешь говорить?

— Да. Я думаю, что для этого человека эффективнее будет диалектическое давление, а не физическое, хотя если другого средства нет…

Арнау попытался выдержать взгляд черных монахов. Один, второй, третий, четвертый… Он переступил с ноги на ногу и стал снова смотреть на инквизитора и епископа. Они продолжали перешептываться. Доминиканцы, как и прежде, не сводили с него глаз. В зале царила полная тишина, за исключением неразборчивого шепота двух иерархов.

— Он начинает нервничать, — сказал епископ, бросив взгляд на Арнау, и снова повернулся к инквизитору.

— Этот человек привык командовать и требовать, чтобы ему подчинялись, — ответил Эймерик. — Он должен осознать, каково его истинное положение, принять трибунал, его власть и подчиниться ему. Только тогда его можно будет допрашивать. Унижение — вот первый шаг.

Епископ и инквизитор продолжали беседовать, и все это время Арнау чувствовал на себе назойливое внимание доминиканцев. Пытаясь отвлечься, Арнау стал думать о Мар и Жоане, но каждый раз, когда он мысленно представлял кого-нибудь из них, взгляд одного из черных монахов задевал его, как будто бы тот знал, о чем думает обвиняемый. Арнау переминался с ноги на ногу бесчисленное количество раз. В какой-то момент, подняв руку к бороде и волосам, он понял, насколько он был грязным. Беренгер д’Эрилль и Николау Эймерик, в расшитой золотом одежде, удобно устроившиеся в своих креслах и отделенные от обвиняемого столом для заседаний, то и дело украдкой поглядывали на него, прежде чем снова начать перешептываться.

Наконец Николау Эймерик обратился к нему своим зычным голосом:

— Арнау Эстаньол, я знаю, что ты согрешил!

Начался суд. Арнау глубоко вздохнул.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Я уверен, что всегда был добрым христианином. Я старался…

— Ты ведь сам признал перед этим трибуналом, что у тебя не было связей с женой. Разве так поступает добрый христианин?

— Я не могу иметь плотских отношений. Я женился случайно, к тому же… не мог иметь детей.

— Ты хочешь сказать, что у тебя проблемы со здоровьем? — вмешался епископ.

— Да.

Эймерик на мгновение задержал свой взгляд на Арнау и, поставив локти на стол, скрестил руки. Потом он повернулся к нотариусу и тихо отдал ему приказание.

— Заявление Жюли Андреу, священника церкви Святой Марии у Моря, — объявил нотариус и, взяв в руки одну из своих бумаг, начал читать: — «Я, Жюли Андреу, священник церкви Святой Марии у Моря, на вопрос генерального инквизитора Каталонии заявляю, что примерно в марте 1364 года от Рождества Христова у меня был разговор с Арнау Эстаньолом, бароном Каталонии, по настоянию его супруги доньи Элионор, баронессы, воспитанницы короля. Означенная особа выразила мне свою озабоченность по поводу уклонения ее мужа от исполнения супружеских обязанностей. Заявляю, что Арнау Эстаньол признался мне, что его не влечет к жене, что он не может заставить свое тело возжелать женщину, которая ему нежеланна. Кроме того, он сказал, что у него хорошее состояние здоровья, но он отказывается вступать в половую связь с доньей Элионор, хотя и знает, что живет во грехе. Именно по этой причине Арнау Эстаньол так много молится в церкви Святой Марии и делает столько пожертвований на ее строительство».

Николау Эймерик прищурился. В зале снова воцарилось молчание.

— Ты по-прежнему утверждаешь, что у тебя проблемы со здоровьем? — спросил его инквизитор, помедлив.

Арнау помнил эту беседу с кюре, но забыл, что именно он тогда говорил.

— Я не помню, что я сказал священнику.

— Значит, ты признаешь, что разговаривал с отцом Жюли Андреу?

— Да.

До Арнау донесся скрип пера нотариуса.

— Однако ты ставишь под сомнение заявление святого отца, так? Какой интерес мог быть у священника лжесвидетельствовать против тебя?

— Он мог ошибаться. Мог не помнить того, что говорилось.

— Ты хочешь сказать, что священник, сомневаясь в том, что было сказано, стал бы писать заявление, как это сделал отец Жюли Андреу?