Михаил Ишков - Супердвое: убойный фактор

— Сын, Анатолий.

— До свиданья, Анатолий.

Я направился к лестнице, затем, изобразив догадку, вернулся.

— Как же я забыл. Отец говорил, что вы учитесь в МГУ?

— Нет, в Инязе, на германской филологии.

— Должно быть, увлекательнейшее занятие?

— Да-а… — неуверенно подтвердил студент Закруткин.

Я еще раз попрощался и направился к лестнице.

Дверь за мной подозрительно мягко захлопнулась.

Одна — наиглупейшая! — мысль, билась в виске.

— Вот здесь, — указал Николай Михайлович на голубенькую жилку, бившуюся в миллиметре от геометрически ровного шрама, отчетливо проступавшего сквозь поредевшие седые волосы.

Заметив мой взгляд, он мимоходом пояснил.

— Фашистский осколок, — затем вернулся к рассказу. — Шел и нервничал — не спугнул? Не дай Бог, спугнул! Вроде нет… Самому стало смешно — кого спугнул? Что значит спугнул? Сына полковника Закруткина или сбежавшего гаденыша? Как я мог его — или их — спугнуть, если ни тот, ни другой никогда меня в глаза не видали. Меня другое будоражило — выходит, это два разных человека?!

Но какое поразительное сходство!!

На следующий день я доложил Федотову о находке.

Начальник отдела внимательно выслушал, потом спросил:

— Вы, товарищ Трущев, соображаете, что говорите?

— Так точно, товарищ комиссар третьего ранга.

Павел Васильевич снял очки и принялся протирать стекла, затем потянулся, снял телефонную трубку и тусклым голосом произнес.

— Наркома!

Пауза.

— Лаврентий Павлович, есть вопрос. Да, неотложный. Хорошо… Со мной Трущев. Слушаюсь!

В коридоре Федотов, дождавшись, когда я подстроюсь под его шаг, предупредил.

— Вы, голубчик, про мистику не распространяйтесь. Сходство обнаружили случайно.

— Так точно. Вы мне не верите, Павел Федорович?

— Почему не верю, — пожал плечами начальник отдела. — Я в мистику не верю, а в подобие очень даже верю. Если, конечно, вы, голубчик, не преувеличиваете. Наркому скажете — сработала интуиция. Шестое чувство, так сказать. Понятно?

— Слушаюсь.

На этот раз Берия встретил молодого сотрудника более доброжелательно и без возражений дал санкцию на негласный сбор сведения об Анатолии Закруткине. План игры сложился накатом — глупо было отказываться от возможности окончательно расколоть Барона. За ним без всяких сомнений должна была тянуться длинная вереница сообщников.

На прощание Берия предупредил.

— Это хорошо, Трущев, что на этот раз ви не проморгали, однако поиски настоящего преступника — это ваша прямая обязанност.

— Что можно сказать о молодом Закруткине? — Трущев помешал чай и вытащил ложку. — Парень казался своим в доску. Комсомолец, ворошиловский стрелок, крепок физически. На такого можно положиться, если бы не одно «но». В тридцать шестом, на первом курсе Анатолий подал заявление с просьбой направить его в Испанию на помощь бойцам-интернационалистам, однако спустя неделю забрал его. Свое решение мотивировал необходимостью лучше освоить язык.

Когда я под видом вербовщика встретился с Анатолием и задал этот вопрос, тот признался, что забрать заявление его заставил отец. Полковник решительно, не слушая никаких возражений, настоял, чтобы сын напрочь забыл о всякой нелегальщине.

— Твоя стезя, — напомнил он, — научная работа. Этим и занимайся. Когда понадобишься, тебя вызовут, а до той поры учись, повышай культурный уровень.

— Это был первый случай, — признался Трущев, — когда я лоб в лоб столкнулся с такой откровенно оппортунистической позицией. Меня взяло сомнение, с какой стати полковник Разведупра, нелегал и, как мне казалось, идейно подкованный человек, позволил себе отговаривать сына от исполнения долга перед партией?

После паузы Трущев пояснил.

— Это был интересный момент моей биографии. В ту пору я был молод и глуп. Когда я уже совсем собрался сообщить куда следует о странном поведении старшего Закруткина, мне вспомнилась Светочка и то, каким образом с ее помощью мои старшие товарищи сумели выявить нутро Вольфа Мессинга. Эта мимолетная мысль оказалась чем-то вроде ключика, отворившего мне двери туда, где прежде, чем совершить недостойный поступок — какие бы оправдания не приводились в его защиту — следовало крепко подумать. Позже Вольф Григорьевич объяснил, что самое главное — сохранить уважение к себе и уметь держать дистанцию между собой и миром. Существует некое микроскопическое расстояние, от которого, невзирая ни на какую пропаганду и агитацию, ни в коем случае нельзя отказываться. Иначе — крах!..

Усек?

Я кивнул, хотя, откровенно, мне было не совсем понятно, об чем речь. Такого рода философий я понаслышался немало. (С другой стороны, авторитет ветерана был весом и не мне было вмешиваться в мысли-ключики, с помощью которых он, отделавшись шрамом на виске, тюремным заключением и побоями, прошел все это злобно-героическое время).

Между тем Николай Михайлович во всю вещал.

— …если признать необходимость сохранения дистанции, неизбежно возникает вопрос, от кого оберегать ее? Кто эти личности, посягающие на твою ауру? И личности ли это?.. Может, это некие незримые существа, названные Мессингом и прочими, «измами» и «стями»? Может, Платон был прав, утверждая, что так называемые эйдосы, или идеи, существуют реально. Эти мерзкие фантомы, порабощающие нас, нами же и производятся. Не разобравшись с ними, невозможно добиться согласия с самим собой.

Впрочем, об этом после. Ты занеси в протокол следующий тезис — со своей стороны, беседуя с Толиком, я тоже старался избегать слова «родина требует…» и так далее…

Он принялся помешивать чай.

Вообще, чаи он гонял как заправский отставник — напиток был крепок, того самого неповторимого густо-медового оттенка, которым славятся хороший чай, стакан млел в серебряном подстаканнике.

— Будешь править текст, — предупредил он меня, — вычеркивай везде, где можно, слово «родина». В нашей среде оно не употреблялось. Его заменяла слово «партия». Кстати, интереснейшее словцо. Чрезвычайно многозначное. Как-нибудь мы поговорим об этом и о том, чем грозит подмена понятий.

Я с готовностью кивнул.

Разъяснив Анатолию его роль и уже на Лубянке хорошенько подготовив молодого человека, я вызвал Шееля на допрос, где еще раз предложил помочь следствию и облегчить свою участь чистосердечным признанием. Если они найдут общий язык, если он будет искренен в своем раскаянии, можно рассчитывать на снисхождение при вынесении приговора. Иначе…

Альфред фон Шеель, не обращая на меня никакого внимания, некоторое время изучал свои ногти, потом ответил.

— Гражданин следователь, я однажды попался на вашу удочку, больше не желаю. Не вы ли гарантировали мне безопасность, если я соглашусь встретиться с Майендорфом?