Михаил Ишков - Коммод. Шаг в бездну

Шел, ведомый тем же карликом, как назло, едва перебиравшим короткими кривыми ножками, и прикидывал, каким образом сформулировать то, что хочет услышать принцепс? Скоро он миновал небольшой садик и вошел в переднюю комнату, откуда коридор вел в столовую. Оттуда доносились веселые голоса.

Принцепс встретил префекта приветственным возгласом, приказал налить ему штрафную. Переннис, заметив взгляд раба, молча вопрошающего, насколько разбавлять вино водой, поднял руку и торжественно возвестил.

— В честь великого августа, за его здоровье первый ритон приму неразбавленным.

Он принял из рук раба рог, оканчивающийся волчьей головой, и возвестил.

— Аve, Caesar, imperator, явившийся на пир приветствует тебя!*

Коммод захохотал, радуясь удачному каламбуру, пригласил префекта занять место в триклинии. Переннис, испытавший головокружительный подъем духа, изобразил смущение, словно выбирая место. В этот момент в столовую вошел Клеандр и объявил.

— Дичь! Утки и гусь по — римски. С яблоками!..

— Ну‑ка, ну‑ка, — обрадовался император. — Пора отведать изысканное блюдо. Располагайся, где пожелаешь, Переннис. Или ты являешься приверженцем Плутарха, который лично распределял места для гостей и ждешь, когда я укажу тебе твое место?

— Да, великий…

— Луций, Луций!.. — перебил его император.

Префект едва сдержал озноб, пробежавший у него по спине. Он сделал паузу, чтобы унять расходившееся сердце и продолжил с прежней обстоятельностью.

— Твоя проницательность, Луций, вынуждает меня присоединиться к мнению тех, кто полагает, что лучше прислушаться к мудрому, чем спорить с глупцом. Я согласен с Плутархом, что сварливых, спорщиков и вспыльчивых гостей следует рассаживать порознь, помещая между ними кого‑нибудь из уравновешенных, чтобы устранить возможные раздоры. Согласен и с тем, что стоит сводить вместе преданных гимнастике или охоте, ибо природное сходство иногда, правда, порождает войну, как у петухов, но иногда и сближает, как у галок. Льнут друг к другу имеющие склонность к вину и любовным связям, и не только те, кто «уязвлен любовью к мальчикам», но и те, кого уязвляют женщины и девушки. Одинаково воспламененные, они, словно раскаленные бруски железа, легче приходят к единению.

— Если, конечно, — подмигнул ему император, — не окажется, что предмет влюбленности у них один и тот же. Хорошо, устраивайся рядом с Матерном и давайте‑ка, други, забудем на время о философии и насладимся этой чудесным блюдом. Птички выглядят чрезвычайно аппетитно. Нам позавидовал бы сам Трималхион.* (сноска: герой романа Петрония «Сатирикон»)

Действительно, Кокцея и на этот раз постаралась на славу. Птичье мясо было нежно, в меру пропитано жиром, покрыто хрустящей корочкой.

Император с удовольствием расправился с гусиной ножкой, отведал запеченное, впитавшее жир яблоко, выпил вина.

— Чем же порадовали Рим варварские послы, Тигидий? — обратился он к префекту.

— Искренностью, великий, — ответил Переннис, — и неудержимым стремлением к миру, а также желанием склониться перед твоей мудростью и силой.

— Ну‑ка, ну‑ка, — оживился Коммод, — объясни подробнее. Лесть в твоих словах я различаю, а смысла не вижу.

— Лести, цезарь, в моих словах куда меньше, чем изумившей меня самого откровенности, с которой варвары объяснили свою позицию. Им нельзя отказать в рассудительности. Разве не в том, великий, состоит искусство управления государством, чтобы добиться какой‑либо заранее назначенной цели с наименьшими затратами? Как она будет достигнута — с помощью оружия или посредством переговоров — равнозначно. Так вот, несравненный, я вполне уверился, что те задачи, которые ставил перед собой твой божественный отец, начиная вторую войну с германцами, можно решить с помощью переговоров.

— На чем же основана твоя уверенность? — спросил Коммод.

— На их беспредельном уважении к нашей силе, а также уму и дальновидности нашего императора. Они готовы повиноваться тебе.

— Каковы их условия, Тигидий? — спросил император.

— Стоит ли, Луций, прерывать наш пир серьезными рассуждениями, тем более философской оценкой характера и нравов квадов, буров, маркоманов и прочей варварской сволочи? Не лучше ли оставить этот разговор на завтра, когда судьба родины потребует от нас взвешенных и далеко идущих решений? Есть ли смысл обсуждать за столом то, что требует дневного света, трезвой головы и ясного ума? К тому же я не вижу жареных лебедей, о которых было столько сказано за сегодняшний день.

— Действительно, как насчет журавля и лебедей? — император обратился к стоявшему в дверях Клеандру.

— Еще не дошли, господин. Их обжаривают на вертеле под присмотром нашей гостьи.

— Как под присмотром гостьи? — возмутился император. — Разве место Кокцеи в поварской, а не за нашим столом? Разве Клиобела не может сама дожарить лебедей? А ну‑ка, пригласи сестру нашего уважаемого Матерна, я хочу лично выразить ей свои восторг и послушать, где она научилась так любопытно фаршировать уточек. Яблоки просто изумительные. Как считаешь, Тигидий?

Коммод глянул на префекта.

Тот, застигнутый с полным ртом, одобрительно кивнул. Когда прожевал, отважился закончить мысль, которую вынашивал все это время.

— Прости, цезарь, долг обязывает меня поделиться вот каким наблюдением. Меня поразила неколебимая убежденность варваров, что служение родине есть служение императору. Я не могу понять, как тебе удалось внушить чуждым Риму людям такое глубокое и искренне почтение к себе, тем более что в наших собственных рядах порой не всегда встретишь необходимое уважения к личности цезаря. Порой случается, что даже к его советам подданные относятся спустя рукава.

— Ты не прав, Тигидий, — неожиданно откликнулся Матерн, и префект тут же отметил: «Уже по имени, голодранец!..» — однако вида не подал, а всем корпусом повернулся в сторону охотника.

— Армия верит в тебя, Луций, — упрямо продолжил охотник. — Среди нашей братии только и разговоров — этот, мол, проломит башку упрямым германцам. Этот сумеет вмазать им железным кулаком.

— Вот и я говорю, — подхватил Переннис. — Все вбили себе в башку, что следует поступать так‑то и так‑то, и требуют от императора исполнения чего‑то пусть и величественного, но задуманного в прошлую эпоху, другими людьми, преследовавшими иные цели. Спора нет, это были достойные люди, однако задумайся — что, если существует иной способ решения северной проблемы.

— Что‑то я не понимаю, к чему ты клонишь, — нахмурился Матерн.

В этот момент Клеандр ввел в триклиний заметно оробевшую Кокцею.

— Подойди, красавица — пригласил ее император. — Займи место рядом со мной. Мое сердце полно благодарности и восторга при виде столь умелых ручек и такой прекрасной головки.