Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки

Марк Аврелий Антонин, философ на троне…

Как всякий в меру необразованный человек я слышал о знаменитом самодержце, касательно знаком с его биографией. Он правил крепкой рукой, дни предназначал трудам, ночи размышлениям. Воевал и большей частью побеждал, строил, терпел, преодолевал, мирился, нередко горевал — семеро из тринадцати его детей умерли в раннем возрасте, — страдал о скончавшейся жене, о которой в Риме говорили, что не счесть гладиаторов и матросов, побывавших в ее спальне. С тоской и ожиданием самого худшего император всматривался в своего старшего сына, наследника престола Коммода. Порой, говаривал, что Калигула, Нерон, Домициан — цветочки. Когда Коммод придет к власти, поспеют ягодки…

Все как у людей.

На старости лет мучился от бессонницы, досаждала язва желудка, но, говорят, умер от чумы. Когда хотелось потрапезничать с друзьями, порассуждать о царстве логоса или всемирного разума, о вечном одухотворяющем дыхании, связующем мир; о счастье, которое не может являться целью, но образом жизни — неподъемным тяглом наваливались государственные дела. К тому же друзья чаще всего оставались в Риме, а он по большей части находился на границе, стараясь остановить год от года набиравшие силу нашествия варваров.

Бывало, наткнувшись на корешок, я брал с полки тонкую, широкого формата книгу, вышедшую в серии «Литературные памятники», перелистывал страницы. Для нашего времени звучало необычно — «Размышления» (сноска: Марк Аврелий Антонин. Размышления. Серия «Литературные памятники» Л. Наука. 1985. III, 3. Здесь и далее цитируется по этому изданию, все иные случаи будут оговариваться особо. Римская цифра — номер книги, арабская — номер главы).

Написано тёмно, кучей; чтобы вникнуть в смысл, необходимо посидеть, подумать.

Когда?

И много ли толку в размышлениях?

Я наразмышлял уже несколько романов, и ни единого отклика. Словно терпящий кораблекрушение, единственный, оставшийся в живых на борту мореплаватель швыряю бутылки с записками в бушующий океан без всякой надежды быть спасенным или услышанным. Так, вероятно, случается с каждым из нас: порой остаться наедине с собой худшая пытка, какую способен выдумать космос.

В один из таких моментов взял книгу с полки.

Тогда и родилось недоумение — о чем может размышлять римский император, тем более «наедине с собой»? Отчего императору не спится, что ищет он в мудрости греческих старцев? Зачем, на ночь глядя, читает Зенона, Хрисиппа, Эпиктета? Или Диогена Синопского 1 , (сноска: Примечания обозначенные цифрами, помещены в Дополнительном словаре, в конце романа. Там же приводится хронологическая таблица основных дат жизни Марка Аврелия.) который из любви к людям не считал зазорным прилюдно помочиться на площади или там же облегчить желудок?

Что привлекало Марка в нравоучениях Сократа и Сенеки? И насколько прав такой разумный и образованный человек как Эрнест Ренан, когда спустя почти две тысячи лет после смерти Марка с нескрываемой горечью написал следующие строки: «Все мы, сколько нас ни есть, все мы носим в сердце траур по Марку, как если бы он умер только вчера. С ним властвовала философия. Благодаря ему, мир хотя бы минуту находился под управлением лучшего и величайшего человека своего времени. Важно, что этот опыт был сделан. Повторится ли он еще раз? Будет ли новейшая философия властвовать в свой черед, как властвовала философия античная? Будет ли у нее свой Марк Аврелий?»

Я усомнился — не слишком ли? Теперь, окончив роман, беру на себя смелость утверждать — это еще слабо сказано! Ренан много не договорил, но и того, что теперь известно об этом удивительном человеке, вполне достаточно, чтобы воспламенить наши сердца.

Хотелось бы добавить, что предлагаемую книгу вряд ли можно назвать жизнеописанием в точном смысле слова — это, скорее, сколок времени, попытка познакомить читателя не только с «философом на троне», но и с окружавшими его людьми, чьи судьбы протянулись далее 17 марта 180 года — дня, когда скончался Марк Аврелий.

Истинный закон — это правильный разум, согласный с природой, обнимающий всю вселенную, неизменный, вечный… Мы не можем ни противостоять этому закону, ни изменить его. Мы не в силах его уничтожить. Никаким законотворчеством мы не можем освободиться от обязательств, налагаемым им на нас, и нам не нужно искать других его толкователей, кроме самих себя…

Тот, кто не подчиняется ему, отрицает самого себя и свою природу.

Цицерон

Если есть тебе дело до самого себя…

Марк Аврелий

Мудрым мы назовем человека, сознающего пределы своей силы, разума и страстей.

Автор

« Так что же — сел, поплыл, приехал, вылезай?.. »

Разом осветились полотняные стены, слева от входа вдруг очертилось пропитанное дробным светом ярко — золотистое, с примесью багрянца, пятно.

Марк оторвал взгляд от пергамента, некоторое время с оцепенелым недоумением разглядывал неожиданный источник света, затем, словно проснулся и повернул голову в сторону раздвинутого полога императорского шатра.

Наступило утро, за Данувием* (сноска: Дунаем) взошло солнце. Стоял июль, была жара. Духота досаждала даже по ночам, и только близость реки и дубовые рощи, среди которых был разбит военный лагерь, сбивали зной, навевали прохладу.

В летнем лагере, расположенном в нескольких милях от великой реки, неподалеку от истерзанного за четыре года войны города Карнунта, голосисто перекликались петухи, редко взлаивали собаки. Издали доносились команды, отрывистые, иногда пронзительные. С дымком долетел запах варева, от него навернулись слюнки. Приказать, чтобы принесли похлебку на пробу? Как отнесется к подобной дегустации Клавдий Гален, личный врач императора? Впрочем, Марк голода не испытывал. Хвала богам, что больше не досаждал желудок, в последнее время испытывающий его терпение страшными болями.

Он задул свечи. Приказ не тревожить ночью, когда он занимался своими записями, никто не нарушил — значит, пока все спокойно. На этот счет император дал четкие указания — если появится что‑нибудь новенькое о варварах, сообщать немедленно, не мешкать. Выходит, можно передохнуть. Если смилостивится Гипнос — поспать.

Император поднялся, крепко, до хруста в локтях потянулся, прошелся по образованной нависавшими полотняными стенами зале, затем направился в отделенную пурпурными занавесями спальню. Глянул на спальника Феодота — будить не стал. Разделся сам, лег на походную кровать, закинул руки за голову, прислушался к мирному, трудолюбивому, приятному для слуха пению птиц, зевнул. Сколько еще продлится тишина?