Нид Олов - Королева Жанна. Книги 1-3

Он оделся и сделал общий поклон, на который Лига ответила стоя. У дверей он глазами попросил Фрама выйти с ним.

Вернувшись через несколько минут, Фрам объявил:

— Господа, заседание закрыто. Вы честно заслужили свой сон.

Господа, потягиваясь и потирая покрасневшие глаза, стали выбираться из комнаты. Кейлембар остался.

— Что он вам сказал? — спросил он.

— Дал последнюю гарантию, чтобы ему верить, — ответил Фрам. — Он назвал имя своего конфидента. Скажу только вам, прочим знать не нужно. Это виконт д'Эксме.

Кейлембар свистнул.

— Бас-самазенята! Вот никогда бы не подумал…

— Да, и я тоже. Вы как-то странно смотрите на меня, Кейлембар.

— Ах, басамазенята, чего же тут страшного… Ведь я отлично вижу, что вы думаете то же, что и я: как такого негодяя носит земля…

— Признаюсь, подумал. Он, конечно, негодяй, но он настоящий политик, а мы с вами были жалкими дилетантами… Но пусть он не думает, что нас теперь стало трое, нет, Кейлембар, нас по-прежнему будет двое. Я принимаю его услуги, а не его руку.

Мушкетеры лейтенанта Бразе положительно ослепли от улыбок Фортуны. Одна улыбка даровала им отпуск, вторая — наградные за усердную службу. Фортуна улыбнулась им и в третий раз: отпуск был продлен до сентября, а жалованье за вторую половину года им выплатили вперед, в самом начале августа. И поскольку понятие о счастье было у них предельно упрощенным (деньги плюс свобода, а это означало женщин, картеж и драки с кем понравится) — то мушкетеры были счастливы вполне. И раз счастье было в руках, его надо было хлебать полными ложками — лучше обжечься, чем ждать, пока оно прокиснет. И они торопились.

Странное настроение царило в Толете. Внешне все шло как будто бы по-старому; но в душном августовском воздухе носилось какое-то легкомыслие. Все стало можно. К легкомыслию примешивалась острая тревога. Ее разносили пришлые, неизвестные люди, которых появилось в городе великое множество.

Они были в большинстве отчаянные провинциалы, дикие дворяне, с медвежьими манерами и скверным выговором. У них было золото, и у мушкетеров было золото. Было золото и у гвардейцев. Откуда у них у всех появились такие деньги? Если это и беспокоило кого-нибудь, то уж не мушкетеров. Грипсолейль, ди Маро, Биран и Гилас через день напивались до изумления, и у каждого было по любовнице. Ди Маро имел сразу двух; зато Грипсолейль пользовался благосклонностью немецкой графини Уты фон Амеронген, овладеть которой он похвалялся еще весной. Если же им хотелось подраться — наезжие господа из провинции всегда были к их услугам. Вызвать их можно было очень просто — прицепившись к цвету плаща или к произношению. Грипсолейль умел вызывать людей на дуэль одним своим видом, даже не глядя на них. Если это не действовало, он пускал в ход язык — это был безотказный инструмент.

Как-то вечером они сидели в харчевне «Золотые потроха», на улице Мадеске, около Таускароры. В их обычной компании был на сей раз один гвардеец из красных колетов, по имени Монир, и двое студентов — медик Вивиль Генего и теолог Жан ди Валуэр. За белым вином и жареной гусятиной Грипсолейль донимал Монира:

— Послушайте, Монир, ну что это за имя у вас такое, прости Господи! Мне даже не верится, что вы дворянин…

— Вы оскорбляете нашего друга, — вступился ди Маро.

— О, ваш род, синьор ди Маро, насчитывает семь поколений… хорошо, пусть восемь. Перед вами я снимаю шляпу и подметаю пол своими перьями. Но меня интересует господин Монир. Скажите чистосердечно: дворянин ли вы?

— Дворянин, — ответил Монир. Голос у него был тщедушный, как и он сам. — Род наш из Тразимена, мы считаем его старше Маренского рода…

Маро удивленно поднял брови, слыша такое дерзкое сопоставление с царствующей фамилией, но Грипсолейль не обратил на это никакого внимания.

— А мне все-таки кажется, что вы не дворянин, — продолжал он свои атаки. — И не суйте мне дворянских грамот, я им не поверю Вы могли бы доказать мне свое дворянство, вызвав меня на честный бой — после первого моего слова, а сейчас и это поздно.

Как всегда, невозможно было понять, шутит Грипсолейль или говорит серьезно. Гилас крикнул:

— Не обращайте внимания, он выпил и валяет дурака.

Монир улыбнулся, показав зверушечьи зубы:

— Я так и думал, господа… Потому-то я никак не считал, что господин Грипсолейль всерьез желает драться со мной…

— А я и не стал бы драться с вами, — пробурчал Грипсолейль, прикидываясь пьяным. — Вот тут сидят славные ребята из Альмаматери — с ними почел бы за честь, хотя они всего лишь рясники, клистирщики и мочепийцы. Зато они знают, как шпагу держать.

Вивиль Генего изысканно приподнял берет двумя пальцами.

— Я не клистирщик, а хирург, — сказал он, — мое дело — резать. Больше всего на свете я люблю вивисекцию, сиречь вскрытие живого тела. Это, черт возьми, запрещено, поэтому мне приходится удовлетворять свою любознательность при помощи шпаги. Я всегда прошу противника оголиться, ибо мне интересно наблюдать вхождение лезвия непосредственно в плоть. Идеально было бы сражаться нагишом, но мне еще никого не удалось убедить раздеться донага, хотя сам я всегда готов это сделать.

Эту речь молодой живорез произнес, не переставая изящно доедать гуся. Грипсолейль одобрительно сказал:

— Отлично. Я буду вашим первым голым противником. Сегодня же.

— На это я и рассчитывал. Вы оскорбили меня, сударь, назвав меня клистирщиком, и за это я лишу вас мужских частей…

— Черт, черт! — завопил теолог при общем хохоте. — Изыди, Сатана, в ад кромешный!..

— А также чертовка, — сказал Грипсолейль, хватая за юбку пробегавшую мимо смазливую публичную девицу. — Поди сюда, милашка. Вздор, что значит занята? Я поймал тебя, значит, ты моя. Ну-ка, садись. — Он усадил девицу к себе на колени; она посопротивлялась немного для вида и уселась поудобнее. Грипсолейль оглядел стол.

— Пить нечего, и гуся сожрали, — пробормотал он и вдруг заорал страшным голосом: — Хозяин, эфиоп! Тащи вина, дроздов, печений и фрикасе! Pronto, prontissimo! [98] Быстро, быстрее всех! (исп.). За все отвечает серебро, как выражался царь Соломон! — И он щелчком пустил монету вертеться по столу.

Новые порции еды и питья были принесены, и компания с удвоенной силой взялась за дело. Красотка не отставала от прочих. Грипсолейль что-то шептал ей на ухо; она закатывалась хохотом, изо рта у нее летели крошки и осыпали всех сидящих.

— Около моста Секули, — говорил теолог с набитым ртом, — вчера ночью надели на булавку одного дворянчика из Ломбардии. При нем было занятное письмо, болтают, что от графа Респиги… Но оно пропало неведомо куда, я сомневаюсь, было ли оно вообще.