Нид Олов - Королева Жанна. Книги 1-3

Солнце едва встало, а площадь уже была полна народом. Толпы все прибывали, становилось тесно и душно, к тому же солнце скоро осветило место казни и начало припекать. Стиснутая со всех сторон, Анхела без движения простояла семь часов под палящими лучами, совершенно не чувствуя своего тела, изломанного почти месячной дорогой. Воздух над толпой был чрезвычайно густ. Это был воздух кемадеро. В нем еще не пахло гарью, но он уже был весь пронизан флюидами противоестественного сладострастия, предвкушения криков, мучений и судорог. И каждый, кто попадал в эту атмосферу, тут же отравлялся ею, желал того же, что и все, — даже если это был король. Король, быть может, даже сильнее всех. Лицо короля Филиппа, поднявшегося на трибуну, было страшное — землистое, зеленое, с провалившимися глазами. В нем было нечто трупное, хотя он был тогда еще довольно молод. Толпа подняла крик, увидев его. Король без улыбки склонил голову, приветствуя свой народ.

Под пение погребальных гимнов осужденные, в остроконечных колпаках и санбенито, взошли на помост. Анхела не могла различить среди них ни отца, ни матери. Позорная одежда и перенесенные пытки совсем изменили их. Все осужденные были на одно лицо: и мужчины, и женщины. Сбившись в кучу на помосте, пока над ними читали приговор, они были похожи на одно живое существо, без рук, без глаз, без головы — торчали одни колпаки. Это была масса живой плоти, отданная, чтобы насытить толпу. Они были как стадо овец, приведенных на бойню: каждая отдельная овца не важна, важны они все вместе, а все вместе они — мясо.

Приговор читали нестерпимо долго: всех осужденных было свыше двадцати человек. Слышно было плохо, но Анхела слово в слово запомнила сентенцию, которая повторялась после каждого имени:

«Объявляем, что обвиняемый должен быть предан [91] Объявляем, что обвиняемый должен быть предан… и т. д. — текст подлинный. , как мы его предаем, в руки светской власти, которую мы просим и убеждаем, как только можем, поступить с виновным милосердно и снисходительно».

После того как кроткая церковь сделала все, что могла, за дело взялись глухие к ее увещеваниям светские власти. «Примирившихся» стали по очереди душить железным ошейником. Анхела не видела этого: гарроту заслоняли от нее впередистоящие. Перед ее глазами торчал вихрастый затылок и донельзя грязная шея. Анхела зажмурила глаза, чтобы не видеть их. Те, кто стоял ближе, комментировали происходящее на помосте, но она слышала только неясный гул. «Вот сейчас они уже умерли, — механически твердила она про себя, — вот сейчас они уже наверняка умерли, они уже мертвы, им уже не больно». Когда она открыла глаза — трупы ее отца и матери были уже привязаны к высокому костру, прямо перед ней.

Она узнала их только по доскам с именами, висевшими у них на груди. Это были страшные, отвратительные куклы с растрепанными седыми волосами — а она помнила их без единой сединки, — у них были выпученные, налитые кровью глаза, черно-синие лица, языки их висели ниже подбородков. Она зачарованно смотрела на трупы, читала надписи на досках и никак не могла поверить, что это — ее отец и мать.

Она не заметила, как инфанты и члены королевской фамилии при громком крике толпы зажгли все пять костров. Поднявшийся густой дым закрыл от нее трупы родителей. Потом дым сошел, и она увидела, что на них обгорели санбенито и просвечивает тело, которое пронизывает огонь. Внезапно мертвецы начали дергаться, и кто-то крикнул: «Да они еще живы!» Эти слова пронзили Анхелу насквозь: она вдруг поняла, поверила, что эти корчащиеся куклы действительно ее отец и мать. В тот же миг над площадью раздались пронзительные, нечеловеческие вопли — это кричали сжигаемые заживо евреи. Больше Анхела уже ничего не помнила.

Очнувшись, она увидела над собой низкий скошенный потолок. На лбу ее лежала мокрая тряпка, а подле нее была девушка, судя по виду, служанка. «Ах, сеньора, мы уже почитали вас мертвой!» — воскликнула она, заметив, что Анхела открыла глаза. Когда до сознания Анхелы дошли слова девушки, она обнаружила, что лежит в постели совсем раздетая. «Где я?» — воскликнула она, заливаясь краской. Служанка объяснила, что ее принесли с аутодафе без памяти, что она в том самом трактире, где оставила своего мула. Хозяин велел раздеть кабальеро и окатить водой; но когда принялись раздевать, то обнаружили, что это — сеньорита, и велели судомойке заняться ею. «Уже вечер, сеньора, часов пять, как вы лежите без памяти», — сказала служанка.

Первым, инстинктивным, побуждением Анхелы было немедленно встать и уехать, но служанка не пустила ее. Это была очень добрая девушка. Она стала уговаривать Анхелу остаться, отдохнуть и поесть, уверяла ее, что никто не знает, что она — переодетая дама, что здесь она совершенно в безопасности, и так далее. У Анхелы и впрямь страшно болело все тело — даже если бы и не хотела, она вынуждена была остаться.

Она провела в этой харчевне двое суток, и служанка ухаживала за ней очень трогательно. По ночам ее мучили кошмары; Альдонса простодушно пересказывала ей весь ее бред: «Вы все кричали, сеньора: „Они еще живые! Они еще живые, пустите меня к ним! Не мучьте их, они не знают, где я, вот я, возьмите меня, оставьте мою мать, вы видите, она еще живая, ей больно!“ — и так без конца. Я уж вам рот-то зажимала…» Но Анхела и наяву продолжала твердить одно: «Они еще живые. Я должна быть с ними. Пусти меня, я пойду, мне нужно к ним». Она доставила бедной Альдонсе немало хлопот, пока на вторые сутки не прошел припадок безумия. В душе ее осталась одна живая точка — уехать из Вальядолида, все равно куда, только бы подальше. Она достаточно окрепла, чтобы держаться на ногах. Поздним вечером третьего дня, когда Альдонсы не было в комнате, она оделась, выгребла из кармана все оставшиеся деньги, положила их на стол и сошла вниз. На конюшне она нашла своего мула, ощупью заседлала его, выехала на улицу и пустилась куда глаза глядят. Над городом уже стояла луна. Улицы привели ее к северным воротам, которые еще не были заперты. Мул плелся шажком; Анхела, не понукая его, тупо смотрела на голубеющие далеко впереди вершины Иберийских гор… Господа, мне кажется, что у вас кончился кофейный напиток.

Все задвигались, зазвенели посудой. Кофейный напиток в самом деле был на исходе. Пока дон Родриго готовил новую порцию, дон Алонсо, побледневший, с влажным лбом, сидел, откинувшись на спинку кресла, и медленно пил вино. Пантагрюэлисты, не докучая ему ненужными вопросами, сделали вид, что занялись вишнями и сыром. Наконец дон Родриго объявил, что напиток готов.

— Отлично, — сказал дон Алонсо, делая знак налить всем. — Как вам понравилось питье, господа?

— Во всяком случае, оно бодрит, это верно, — сказал Хиглом. — Мне оно больше понравилось, когда остыло.