Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы

Монахи наперебой благословляли князя, он, кланяясь им, с удивлением поглядывал на Морозова.

— Здоров ли государь наш, Димитрий Иванович? — загудел тот хрипловатым голосом.

— Здоров, — сухо ответил Остей. — А ты, боярин, будто занедужил?

— Одолело меня лихо проклятое, да миловал бог. В Симоновском ко святым мощам приложился, а ныне спешу принять службу, на меня возложенную государем.

«Какой только дьявол тебя принес?» — подумал Остей с досадой.

— Княже, суда и правды у тя прошу! — Вперед через толпу проталкивался боярин Томила. — Не попусти убивцам и татям!

— О каких татях речешь, боярин?

— Здесь, пред тобой они! Били меня смертным боем и этот вот, — ткнул пальцем в Рублева, — и тот вон, и Олекса, богом проклятый, бил и конно топтал, бросал меня, боярина служилого, под ноги черни. Глянь на язвы мои, княже! Послушай других лучших людей, битых и ограбленных ворами. И ты, народ, не попусти ватажникам, вяжи их! — Томила попытался ухватить Рублева за ворот, но получил такой толчок в грудь, что едва не свалился.

— Пошто охальничаешь, боярин? — властно крикнул Адам. — Ты, государь, людей допроси, прежде чем слушать злого буяна Томилу. Сам он виноват в бесчестье своем. Стыдно, боярин!

— Што-о? Ты, суконник, стыдишь меня?

— Погодь, Томила. — Морозов снова выступил вперед. — Князь, я и сам наслышан о воровстве. Смуту учинили тут без меня: в колокол били, в детинец ворвались силой, человека мово Баклана с иными стражами, почитай, донага раздели.

— Людей побили, сучьи дети, кои Жирошку, сына боярского, воеводой кричали! — раздался голос из толпы.

Боярские слуги стали напирать на выборных, Остей побагровел, не зная, на что решаться, оглянулся на своих дружинников, они придвинулись, и это спасло выборных от расправы. Морозов, чувствуя колебания князя, потребовал:

— Князь, не мешкай: вели взять атаманов под стражу.

— Молча-ать!.. Прокляну псов нечистых, во храме прокляну — с амвона! — Высокий, худой архимандрит Спасского монастыря Симеон, задыхаясь от гнева, стучал в землю посохом, наступая на боярскую толпу. — Ворог лютый на пороге, а вы чего творите, ефиопы окаянные? Свару затеваете, на воевод, народом выбранных, подымаете руку? Чего добиваетесь? Штобы народ отвернулся от князя, со стен ушел али побил нас всех каменьями?

— Кого защищаешь, отче Симеон? — крикнул Томила. — Смутьянов, воров государевых?

— Ты вор, Томила, ты — не они. Били тебя за дело — не ты ли обзывал посадских людей дураками, стращал татарами, грозился истреблением, мало того — велел народ бичами стегать? Прости, господи, но жалко мне, што боярин Олекса не зашиб тебя до смерти! — Подняв тяжелый посох, погрозил Морозову: — А тебе, Иван Семеныч, как только не совестно на людей-то смотреть?

— Ты как смеешь, монах, корить меня, великого боярина?

— Смею, ибо свои грехи ты выдаешь за чужие. Ты вызвал смуту — в грозное время бросил град в безначалии, оставил нас хану на съедение и скрылся, аки тать в ночи. От великой нужды ударил народ в колокол, на вече избрал себе достойных вождей. Для чего теперь ты воротился, боярин? Штоб, себя выгораживая, новую смуту посеять? Лучше бы ты с…л без оглядки подалее!

Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил твердо направленный в грудь посох.

— Погодь, черноризец! — вырвалось у Морозова.

— Ты, князь, не верь злобным наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых — ибо не нашлось там боярина достойного, окромя сотского Олексы, — ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернен. Адаму спасибо со товарищи его.

На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:

— Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние — то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну — будь он хоть черным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!

Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин зло надулся — его уравняли с выборным воеводой, — но делать нечего: пошел! Томила же, излив князю свои обиды, будто выдохся: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, вдруг попросил:

— Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне ее под общий досмотр?

— Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, — с чувством сказал Остей.

Первый вывод, который он сделал для себя, — быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой сила.

Пушкари первыми из ополченцев были поставлены на кремлевские стены и обживали их по-домашнему. Вавила Чех находился во Фроловской башне, командуя большой пушкой и пятью тюфяками. Справа, от Набатной башни до угловой Москворецкой, стояли пушкари Афоньки со своей огнебойной силой, слева — от Никольской башни до угловой Неглинской и далее — располагалось самое большое пушечное хозяйство Проньки Песта. При каждой огнебойной трубе находилось по три пушкаря, во время осады добавлялось еще по два помощника из ополченцев, чтобы скорее оттаскивать тяжелые железные чудища от бойниц для заряжания и возвращать на место для выстрела. После ухода князей все заботы по прокорму пушкарей легли на их начальников, и Вавила еще до веча перевез семьи с хозяйством в детинец, поселил в пустых клетях недалеко от стены. То же сделали и соседи. Олекса поставил Вавилу начальником воротной башни, и забот прибавилось.

Остей начал осмотр стены с главной, Фроловской, башни, и порядок ему здесь понравился. Он расспросил о боевых возможностях тюфяков и великой пушки, установленной в среднем ярусе, велел до срока прикрыть жерла заборолами, чтобы огненный бой оказался для врага неожиданным. Боярин Морозов выглядел недовольным. Заметив среди ополченцев десятилетнего отрока, буркнул:

— Вы б тут ишшо люльки повесили. Зелье ж рядом.

— То сынишка мой, — объяснил Вавила. — Сызмальства к пушечному делу приучаю, он смышленый, баловать не станет.