Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы

Прихрамывая, коваль подошел к широкой кадке с водой, сунул в нее раскаленный обод, потянул парок носом, тоскливо вздохнул.

— Недавно, што ль, вериги-то нацепил?

— Недавно. С Куликова поля.

— Ай, врешь! Вы ж там будто бы Мамая в пух расшибли?

— И на царском пиру костью давятся.

— Аль пожадничал, на царском-то пиру? — Прохожий добродушно усмехнулся. — Ты не злись — я сам на ноге такие ж погремки носил. На Русь хочешь?

— Выкупишь? — Голос чернобородого сразу сел.

— На то казны не хватит. Кузнецы тут дороже красивых полонянок. Хотя не искусник ты, погляжу, а деньгу мурзе все ж зашибаешь.

— Так че пыташь, че душу травишь разговорами? — Кузнец хромовато повернулся, позванивая цепью, подошел к горну.

— На то травлю, штоб домой сильнее захотелось. А то вижу — в руках молот, на ноге — цепь.

Кузнец оставил мехи.

— Ну, раскую — и куда ж мне? Без обувки, без одежки, без полушки да в зиму глядючи? Степь велика. А я и хром, да здоров, не калика перехожая. До первого татарина — и опять в колодки?

— Коли будет все, о чем сказал, да лошадка, пойдешь?

— А ты как думаешь? — буркнул кузнец.

— Ладно. Я подожду твово стража, договорюсь о работе на вечер. На-ко вот, займись пока обручем, да не попадись, гляди. — Незнакомец сунул в руку чернобородого маленький напильник. Тот схватил, сунул под наковальню, зычно крикнул:

— Эй, уголек еллинскай, давай-ка сюды колесо!

Кузнец быстро насадил шину, знаками велел покатать телегу.

— Теперича езжай со своим купчишкой хоть в саму преисподнюю. Ну, ча ты скалисся, бедолага, чему рад? Чему нам с тобой смеяться, брат ты мой некрещенай, уголек горючий? Оба мы рабы, кощеи, скоты безответные, прости, господи, не на тя ропщу я. — Кузнец перекрестился, и негр тоже начал креститься, затараторил:

— Христиан, христиан!

— Ай, ефиоп, да ты, никак, христианского корню, православного? — опешил кузнец. — Ну-ка, ишшо, ну-ка!.. Вот горе-то, у тебя, поди-ка, и мамка есть? Эх, душа горемычная, да ты ж не в цепях — пристукни свово сукина сына купчишку да и ступай в свою землю-черномазию, к мамке ступай.

Негр улыбался, согласно кивал.

— Время-то полдничать. Есть, поди, хочешь? Меня хотя держат в сытости, я — скотина тяглая, то и мурза смекает. А тебе, поди, не кажинный день и похлебки-то дают?

Кузнец дохромал до лавки, достал из мешка круглую темную лепешку, жаренную на бараньем сале, разломил, протянул негру. Еще не кончили закусывать, когда в толпе на площади перед кузней появился верхом на ослике сутуловатый человек в желтой хламиде и широкополой шляпе с опущенными краями. Острые, настороженные глазки его быстро шныряли по толпе, в заплетенной курчавой бородке поблескивала медная пластина с рисунками и письменами — ханский знак, дающий право на торговлю в Орде дозволенным товаром.

— Твой иудушка. — Кузнец указал глазами, и негр вскочил, давясь неразжеванным куском, бросился навстречу купцу. Тот сошел с ослика, долго осматривал колесо, заставляя раба катать повозку, достал медную монету, но кузнец, ухмыляясь, выставил кукиш.

— Грошен давай, как уговорились. Серебряный грошен клади и ступай подобру, не то кликну караул.

При последнем слове купца будто хлестнули, он аж подскочил, кинулся к повозке, стуча пальцем по сваренному месту, плевался.

— Мели, Емеля, цену работе мы знаем. Вот крикну — они тя и на гульдены да на талеры раскошелят. С меня-т што взять?

Заказчик зло швырнул под ноги хромому круглую белую монету — то ли немецкий, то ли франкский грошен, тот невозмутимо поднял и опустил в кошель. Негр, отъезжая, обернулся, оскалил в улыбке белозубый рот, кузнец крикнул вслед:

— Помни, што я те сказал, уголек еллинскай!

Пополудни явился господский надсмотрщик — старый алан из доверенных рабов, опорожнил кошель кузнеца, проверил цепь на ноге, отомкнув тяжелый замок, сводил по нужде. Появился давешний незнакомец. Раскланялся с аланом, мешая фряжские, татарские и греческие слова, объяснил, что вечером ему надо подковать лошадей. Работать, возможно, придется при факелах, но со стражей сам дело уладит — у него не табун, работа скорая. В залог протянул ордынскую серебряную деньгу.

Вернулся гость на закате, ведя в связке трех лошадей; две под седлами, одна навьючена кожаными мешками. На боку его теперь висел легкий прямой меч, к седлам приторочены саадаки с хорошим запасом стрел — явно спешил в дорогу.

— Бери, кузнец, первого жеребца в стойло, а я с караульщиками потолкую. — Он заспешил навстречу черно-камзольной ночной страже, уже обходившей торговые ряды, зазвенели монеты, и стража молча прошагала мимо открытой кузни.

— Эй, хозяин, где ты там? — позвал заказчик. — Запали-ка витень, посвети нам — скорее плату получишь.

Алан тотчас явился, держа пеньковый осаленный факел, сунул в горн, поднял зажженный, стал светить. Быстро управились, алан пошел с горящим факелом в пристройку, где хранился запас железа и где на лавке коротал ночи кузнец-невольник. Гость двинулся следом, прихватив с наковальни молоток. Кузнец услышал глухой удар и тяжелое падение, свет метнулся в отворенной двери, тотчас появился гость с факелом, негромко приказал:

— Разгибай кольцо, снимай цепь.

— Да я ж… Да ее ж расковать надоть.

— Што же ты, в креста и мадонну, ворон ловил!

— Да он тут вертелся… — У кузнеца тряслись руки, он начал поспешно и неловко тереть ножное кольцо напильником. Незнакомец остановил его, одной рукой легко опрокинул наковальню.

— Подними ногу, ставь обруч на острое ребро. Так. Руки убери. — Несколько точных ударов, и кольцо лопнуло. — Разгибай. Возьми у него ключи, цепь отомкни и спрячь в закут. Его халат и сапоги — на себя, чалму — тоже.

В темной пристройке кузнец трясущимися руками развязал на убитом пояс, отцепил ключи, раздел труп, стащил сапоги, коснулся было чалмы, но, ощутив мокрое, отдернул руку, кое-как оделся и обулся в растоптанные кожаные моршни, выскочил наружу, словно из преисподней. Освободитель его постукивал о наковальню молотком, слышался близкий говор проходящих стражников. Кузнец отомкнул цепь, бросил в пристройку и торопливо запер дверь.

— На коней! — приказал незнакомец.

Сели, тронулись. Кованые копыта гремели по утоптанной земле, словно бубны ночной стражи, поднимающие город, но никто не сбегался на этот гром. Проехали через пустое торжище, в воротах окликнул стражник, поднял факел, узнал переднего, отступил и даже поклонился. Выехали в темную кривую улицу.

— Как звать тебя? — спросил кузнеца освободитель.

— Романом.

— А я — Вавила. Во, брат Роман, как нас — поклоном проводили.

Роман молчал, еще не веря в свободу, вздрагивая от каждого звука — вот-вот позади раздастся крик погони. И как этот бес может так медленно ехать, спокойно говорить?