Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы

Конюх неверяще свистнул, однако велел подождать, исчез в доме, скоро воротился.

— Ступай прямо в большую гридницу. Да скинь шубу в сенях.

В гриднице Роман прижмурился от солнечного луча, ударившего в глаза через слюдяное окошко, увидел мужиков, сидящих у стен на лавках, а уж потом — стоящего посередине рослого молодого боярина в домашнем кафтане синего сукна. На шее его сверкала золотая гривна — знак особого отличия в ратных делах. Роман низко поклонился, боярин не двинулся, разглядывая гостя. Сбоку изумленно вскрикнул староста Фрол Пестун:

— Никак, Роман? Мы ж тя в поминальник записали!

— А я и легок на помине.

Забыв о боярине, мужики повскакали с лавок, окружили Романа, засыпали вопросами. Сильный голос хозяина покрыл шум:

— Тихо, мужики, погодите! Слава богу — еще одним куликовским ратником прибыло в Звонцах. Гость с дороги, и дорога ему, видно, неблизкая выпала — гляньте, в чем дошел до дому. Но дошел — остальное поправится. Его заждалась жена с детьми. Алешка! — Боярин оборотился к рослому воину. — Ты позаботься, штоб в доме Романа было чем встретить хозяина. Ступайте вместе.

Едва Роман с Алешкой вышли, молодой боярин вернулся на свое место за стол, подождал, пока рассядутся мужики, сказал:

— Выходит, угодно богу решение мое: Микулу в дружину беру, а Роман в Звонцы воротился. Не убыло людей у вас.

— Роман — человек сторонний, — заметил Фрол.

— Жил бы в Звонцах да работал! Дай ему землю, тягло выдели — войдет он в общину.

— Не сядет он на землю, Василь Ондреич! Казаковать привык, вольный хлеб — он и черствый, да заманчивый.

— А ты караваем перемани. Микула в сече проверен, ему в войске теперь самое место. Кабы нужды не было, разве взял бы его у вас? — Тупик понизил голос. — Знаю, мужики, тяжело вам придется. Слово мое твердое: три года посохов не беру — вы вдов и сирот не пустите по миру. Первым за то в ответе ты, Фрол. А всякого пришлого на землю сажай, не шибко спрашивая, кто и откуда — лишь бы свой был, крещеный. И привилегии им — как заведено на Москве.

— На том стоим, Василь Ондреич.

— Знамо, батюшка, не обидим, — загудели мужики.

— «Не обидим». Вон Касьян с Гороховки бил мне челом на соседа свово, Плехана. У него, Касьяна, кобыла двумя ожеребилась, так Плехан и пристал с ножом к горлу: с моим, мол, жеребцом кобыла твоя гуляла — отдай одного жеребенка.

Мужики, ухмыляясь, опускали глаза, чесались.

— Плехан — тать и вымогатель, то мне понятно. Но в Гороховке-то дураки, што ль, произрастают? Ведь там сторону Плехана приняли — это ж надо удумать! Я, было, решил — это те самые мужики из басни, што корову на крышу затаскивали, штоб траву там объела, ан нет — не дураки они. Плехан — свой, старожил, а Касьян пришлый человек. Но ты где был, староста?

— Слыхал я о том, Василь Ондреич, да запамятовал — сборы в поход начались.

— За правду, Фрол, вся Русь на Куликовом поле стояла, и мы с тобой — тоже. Татарин чинит насилие али свой — нет разницы. Коли мы у себя дома правду защитить не хотим — гнать нас надобно с хозяйского места.

— Грешен я тут, Василь Ондреич, не попущу впредь.

— Вот што еще, мужики. Коли великий князь объявит черный бор [10] Черный бор — всенародная дань, собираемая, как правило, с простых, «черных», людей. , в том нет моей воли. И вы уж тогда натужьтесь. Пущай сход решит, как раскинуть бор по тяглу и душам. Вы не подумайте чего — говорю на всякий случай. Выходов в Орду князь Донской решил не платить. Из того, что выручите за хлеб, пеньку, меды и сало, ты, Фрол, свою казну заведи, общинную. Да кормов до будущего урожая попридержите в общем амбаре. Ныне Звонцы еще трудом павших ратников живут, будущий год труднее станет. Весна покажет: сможете ли вы все пахотные земли и ловы прежние удержать. Сил не хватит — поля, што похуже, оставьте в залежь. Лучше меньше вспахать да засеять и собрать до зернышка, чем надорвать народ, а потом потерять половину урожая.

Слушали мужики, дивились. Молод боярин, с юности только и знал ратное дело, а судит о хозяйстве здраво. Тупик и сам себе дивился. «Хочешь боярствовать — умей хозяйствовать», — слова великого князя крепко сидели в голове его. Прошли времена, когда боярин-дружинник ничего знать не хотел, кроме коня и меча, а подданные для него были вроде покоренного вражеского племени, с которого он собирает дань. Село — его вотчина, сын родится — к сыну перейдет, это стало обычаем — как же не думать ему о благополучии мужиков? Увидят, что боярин о селе радеет, они себя не пожалеют. А не так сказал — староста мимо ушей пропустит…

— Ты, батюшка, благое дело творишь, обучая детишек чтению и письму, — обратился боярин к попику. — Хорошо ли дело твое?

— Не моя то затея, Василий Андреич, — ответил священник. — Издревле церковь в меру сил учит грамоте юных прихожан. Ныне же получили мы послание епископа Герасима — всех, мол, до единого надобно приобщать к мудрости книжной, в том видит он путь скорого духовного очищения и единения людей. Да выучишь ли всех?

— Чего так? Аль дети глупы?

— Дети всякие есть, Василий Андреич, а родители не видят в грамоте проку, за баловство почитают. Четверо звонцовских ребят приручены мною, каждую пятницу после заутрени приходят на ученье, смышленые ребята. Другие — кое-когда. Родителей бранить — пустое. То, мол, захворало дитя, то ходить не в чем, особливо зимой. Поп — не пристав, плетью не гонят на ученье. Епитимью накладывать вроде не за что.

Тупик задумался. Не прослыть бы чудаком среди мужиков — он все ж боярин, а не поп. В воинском деле без грамоты даже сотскому трудно: послать весть воеводе, составить чертеж земли, показать на нем, как надо вести войска, указать счет вражеской силе — тут без пергамента или бересты не обойтись. Нечего делать без грамоты купцу, худо без нее ремесленнику. Растет московское государство, ширится, набирает силу — всюду требуются дьяки, писцы, исправники, казначеи, сборщики податей, судьи, сидельцы, начальники работ, умеющие читать, писать и считать. Один пахарь не испытывает нужды в грамоте, оттого и считает ее баловством, боится испортить сына. Ну, какой ты смерд с пергаментом в руках? Сочтут блаженным или лодырем.

Все так, а ведь и дед Тупика из смердов попал в дети боярские. Вон и Алешка Варяг, и Микула теперь расстаются с крестьянством…

— Стало быть, четверых лишь учишь? А сколько бы можно, по-твоему?

— Десятка два наберется в вотчине подходящих ребят.

— Запиши-ка их всех. Фролу справить ребят по нужде. В день, который ты, отче, назначишь для ученья, из моих припасов варить им большой казан каши пшенной, либо гороховой, либо гречневой, либо толокняной с маслом конопляным, либо с салом. В праздники к каше варить щи с говядиной аль дичиной. Дома небось не все едят досыта, а ученье, оно идет лишь на сытое брюхо.