Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы

Мужики начали разоблачаться — пора вынимать верши. Адам достал из мешка белый сухарь, угостил мальчишку, спросил:

— Не студно в лаптишках-то, Андрейка?

— Да нет, дядя Адам. Я ноги старыми кожами обернул да шерсти положил — не студит.

— Што братка?

— Поправляется. Взял подряд у Вельяминовых на два панциря, рубли уж бить начал для проволоки.

— Слава господу, теперь ниче, заживете.

— Да мы не бедствуем шибко, и дядя Вавила когда поможет, он тож из бронников.

Адам смущенно крякнул, глянув на пушкаря, стоящего поодаль над потоком, сказал:

— Ты забеги завтра ко мне. Непременно. Я те кафтанишко из свово сукнеца подарю, да и сапожишки найдем.

— Благодарствую, дядя Адам, да отдаривать нынче нечем.

— Сочтемся, Андрюха, ты о том не думай. Соседу моему, набойщику, нужон рисовальщик. Пойдешь?

— Не, дядя Адам, я брату рубли бить помогаю, узоры для панцирей выдумываю. Да и сетку научился вязать.

Адам досадовал на себя. Знал ведь, что старый бронник Рублев погиб на Куликовской сече, взрослый сын его вернулся домой с тяжелой раной руки, значит, не мог заниматься своим делом, а ему ведь надо кормить старую мать и младшего брата с сестрами. Как мог забыть? В прежние зимы в кулачных боях на льду зимней реки Москвы и неглинских прудов суконники и кожевники обыкновенно становились в один ряд с бронниками, чтобы уравнять сокрушительную мощь кузнецкой слободы. Адам-суконник, Данила-бронник, Карим-кожевник неизменно оказывались воеводами своих ватаг, часто встречались, дружили домами. Минувшей зимой кулачных потасовок не было, и вот на тебе — забыл, покинул друга в несчастье. В сытости чужого голода не понять. А Вавила, человек пришлый, значит, понял?

Рыбаки уже начали выволакивать на берег хвостуши. Мощная струя забивала рыбу в узкую часть прутяной снасти, и хотя горловина была широка, у мелкой и средней рыбы не хватало силы выброситься из ловушки. Почти каждая хвостуша была набита до середины, в иных, попавших в удачную струю, рыба торчала хвостами наружу, билась и выскакивала, когда горловину приподнимали над водой. Мужики весело опорожняли верши прямо на лужайку и спешили поставить снова.

Адам наконец скинул кафтан, пошел в воду. Рыбаки притихли, следя за ним. Адам скрылся с головой, вынырнул, стоя боком к струе, обеими руками приподнял снасть. Громадный косой хвост стегнул по воде, подняв брызги, несколько рыбин выскочило из горловины, Адам приподнял хвостушу повыше, пошел к берегу, держа наискось течения, а хвост молотил его по лицу и плечам.

— Никак, осетришша!

— Хоть бы за веревку держался, бес!

Вавила вошел в воду, встретил Адама, помог. Улов вытряхнули подальше от воды. Мужики ошиблись: не осетр попал в снасть, а пудовая стерлядь, раздувшаяся от икры. Было в хвостуше еще несколько стерлядок и две белорыбицы.

— Купцу и тут — счастье.

— Андрюха, отбери стерлядок да белорыбиц, — попросил Адам, — пошлю князю, небось пруд-то ево. А эту, большую, порубить и — в котел. Икру — в горшок, присолим — твому брату на поправку.

На плотине стояло несколько женщин, издали следя за рыбаками.

— Вдовушки из Напрудского, — сказал кто-то.

— Андрейка, сбегай, позови, — велел Адам. — Вы, мужики, наденьте портки, а то не спустятся.

— Всю Москву не одаришь, — ворчливо сказал тот же сухонький мужичок.

— Тебя дарить не заставляют, — отрезал Вавила.

Женщины несмело сошли с плотины, стыдливо пряча под телогреями холщовые сумки. Адам указал им груду своей рыбы.

— Мелочи оставьте фунта два — для навару, остальное — поровну.

Отдал свой улов и другой ополченец. Торопливо разобрав рыбу, женщины заспешили в деревню, словно боялись, что рыбаки передумают. А на плотине появились другие. Адам с досадой крякнул, поглядев на оставшуюся мелочь. И тогда мужики стали призывно махать: «Спускайтесь!»

Скоро у костра снова бились, распрыгиваясь, груды серебристых и медно-бронзовых слитков, разевали пасти пятнистые щуки, покорно засыпали на воздухе бугорчатые стерлядки и зеркальные белорыбицы, полосато-зеленые большеротые окуни, буйно трепеща, норовили доскочить до спасительной воды, равнодушно смотрели в ясное небо два горбоватых судака. Адам самолично колдовал над котлом, закладывая в отвар коренья и куски порубленной стерляди За ухой, наслышанный о мытарствах Вавилы — слободки оружейников и суконников соседствовали, — он спросил: нашел ли тот кого-нибудь из своих родичей?

— Мать с отцом уж померли, старший брат с сестрой живы, там же, в Коломне, семьи у них, дети растут. А младший в княжеской дружине был, еще на Воже погиб. Порадовались мы друг на дружку да об усопших поплакали. Вдову убитого брата с двумя мальцами я и взял за себя, прошлым летом привез сюда.

— Ты бы порассказал нам чего, Вавила, о краях заморских.

— Лучше мы вон странников послушаем. — Вавила указал на двух путников, спускающихся к берегу. Те сняли шапки.

— С уловом вас, рыбари, — заговорил старший, подслеповатый дедок с сединой в бороденке, одетый в потертую овчину и войлочную шапку. Спутник его был моложе, крепче телом, круглолицый, с беспокойно бегающими темными глазами.

— Откуда идете, странники? — спросил Адам.

— От Белоозера, родимый, идем — господа славим.

— Эко, таскает вас нелегкая в самое распутье. Ладно, садитесь к котлу, щербы похлебайте с нами, да не обессудьте — хлеба не припасли.

— Хвала господу, хлебушко свой едим. — Странники перекрестились, старший достал из котомки ложки и два сухаря. Присели на свободное место, стали хлебать из котла. Старший мочил сухарь в ложке, мелко жевал деснами, с хлипом запивал густым наваром, похваливал уху. Младший ел размеренно и отрешенно, насыщаясь. Взгляд, уставленный в котел, перестал бегать.

— Слыхали, православные, чего учинилось в Новогороде Великом? — спросил вдруг старик.

— А што такое? — мужики, терпеливо ожидавшие, когда пришлецы утолят голод и начнут рассказывать, насторожились.

— В прошлом годе новгородцы начали ставить церкву каменну, во славу святого Димитрия.

— Знаем, — сказал Адам. — В честь победы Куликовской та церковь, Москве и государю нашему во славу.

— Ох, грехи человеческие, ох, гордыня людская! Во славу господа и святых от века ставились храмы. Побили Орду божьим промыслом, и стали иные государи заноситься, господа забыли, чинят утеснения соседям, волю свою им навязывают, царей поносят. А бог-то, он все видит, и кара его всюду настигнет. Согрешили мы ныне — грозное остережение не замедлило. Храм-то в Новогороде скоро поставили, сам архиепископ освятил его. А едва удалился владыко — рухнул тот храм, рассыпавшись на малые кирпичики, и народу подавлено — страсть!

В глазах слушателей явился ужас.