Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка

Весь город пришел в движение. Казалось, слова Таубенхауза, подобно урагану, раздули угасающее пламя.

Во всех кругах городского общества, в особенности среди дам, в связи со взволновавшей всех речью бургомистра стало упоминаться имя Фабиана. О нем тоже было что порассказать.

— Знаете, такой красивый мужчина, женатый на Прахт, владелец адвокатской конторы. Если вам что-нибудь нужно, обратитесь к нему. Это самая светлая голова в городе.

В один прекрасный день к Фабиану зашла фрау фон Тюнен поздравить его с большим успехом.

— Бог ты мой, какой неожиданный, но заслуженный успех! Мы гордимся вами, мой друг, в особенности, конечно, Клотильда. Она вами не нахвалится.

Фабиан скромно отклонил эти славословия.

— Мы всё знаем, уважаемый, — сказала баронесса, смешно мигая своими маленькими хитрыми глазками. — Конечно, это был ваш долг, ваша обязанность многое подсказать Таубенхаузу. Я понимаю. Откуда же ему знать наш город? А Дом городской общины! Уже одно это — гениальная идея.

Фабиан улыбнулся и объяснил ей, что о тринадцатиэтажном доме он впервые узнал из речи Таубенхауза.

Баронесса посмеялась над ним.

— Вы слишком скромны, мой милый! — воскликнула она. — Ах, если бы все люди были такими идеалистами! Как это было бы замечательно! Благословение для нашего отечества! Уж самая мысль о том, что ты служишь большому делу и работаешь на благо общества, — прекрасная награда. Ваше поведение делает вам честь! Пусть же успех подвигнет вас на новые дела на благо нашего возлюбленного отечества. До свидания, я спешу, моя работа среди женщин доставляет мне много хлопот и забот, но я счастлива!

Фабиан со дня на день ждал, что — Таубенхауз вновь позовет его. Но Таубенхауз молчал, — он был очень занят. Гауляйтер все еще находился в городе, его каждый день видели в автомобиле. На улице перед «Звездой» все еще стояли кадки с лавровыми деревцами, как на свадьбе, а в гостинице ночи напролет горел яркий свет. Гауляйтер любил торжественные обеды, ужины, банкеты, и все знали, что он умеет обходиться почти без сна.

Наконец Фабианом овладело беспокойство. Он стал чаще заходить к себе в контору и спрашивать, что слышно нового. Но ничего нового не было слышно. Не найдя успокоения в конторе, он объявлял, что забыл об одном важном деле, и снова убегал.

Он усердней, чем обычно, занимался текущими делами, например, неоднократно совещался с братьями Шелльхаммер, добиваясь высокой ренты, которую требовала фрау Беата. Часто заходил к ней для переговоров — ведь о таких щекотливых делах трудно было говорить по телефону. На самом же деле он просто хотел видеть Кристу. Она была неизменно приветлива и часто весело, по-дружески беседовала с ним и встречала его все той же нежной улыбкой, которая потом часами ему мерещилась. Теперь она обычно краснела, завидев его.

Никто из них больше ни словом не обмолвился ни о встрече в кафе «Резиденция», ни о мессе в Пальме на Мальорке, описания которой Фабиан не мог забыть до сих пор, ни о розах, которые он прислал Кристе. У него часто являлась потребность поболтать с ней часок-другой, но и эти дни он чувствовал себя слишком беспокойно.

Однажды Криста, пристально взглянув на него, покачала головой и заметила:

— По-моему, вы за последнее время стали очень нервны, друг мой.

Фабиан засмеялся.

— Я это знаю сам, — ответил он. — Последние дни потребовали от меня большого напряжения сил. Но скоро моя контора пополнится дельными людьми, которые немного освободят меня. Тогда я опять почувствую себя лучше.

— Надеюсь, что это время не за горами, — сказала Криста.

Теплые нотки в ее голосе тронули и обрадовали его.

Ничего важного? Нет, ничего, только так, незначительные мелочи.

Он даже урвал время поехать в Амзельвиз, чтобы побеседовать часок с медицинским советником Фале.

— У меня завязываются новые связи, — сказал он, стараясь утешить старика, но тут же покраснел и оборвал разговор, боясь возбудить у Фале напрасные надежды.

— С Таубенхаузом у меня тоже установились более близкие отношения, — продолжал он, — и я надеюсь продвинуть ваше дело. Терпение и мужество. Вот все, о чем я прошу вас.

Поводов для беспокойства было достаточно, как тут было не стать нервным? Неужели он зря трудился эти две недели над созданием «города с золотыми башнями»?

И Вольфганг не подавал о себе вестей. Когда ему звонили, он отвечал по телефону нелюбезно, почти резко. «Я измучился с этим проклятым „Юношей!“» — кричал он и бросал трубку. Наконец Фабиану удалось завлечь его в «Глобус» отведать карпов. Но он весь вечер был неразговорчив и угрюм, несмотря на то, что карпы были приготовлены превосходно.

— Ты сегодня ничего не пьешь, Вольфганг, — укоризненно заметил Фабиан.

Вольфганг бросил на него быстрый, мрачный взгляд, который словно ударил Фабиана.

— Можешь успокоиться, — буркнул он. — Сегодня же я напьюсь. Напьюсь, хотя бы от злости, потому что мой брат стал участником этой комедии.

Слово было сказано. Кровь бросилась в голову Фабиана.

— Должен откровенно признаться тебе, Вольфганг, — начал он, — что я звонил тебе так настойчиво только для того, чтобы вызвать тебя на этот разговор, который считаю необходимым.

— А я, — закричал Вольфганг, и глаза его сверкнули, — я пришел сюда, только чтобы получить от тебя объяснение относительно перемены твоих взглядов.

— Перемены моих взглядов? — Фабиан улыбнулся. — Мои взгляды не переменились. Я остался таким же, как был… Речь идет о формальности.

— Формальности? — Вольфганг устремил сверкающий взгляд на Фабиана.

Да, и только. Вольфганг не должен забывать, что у Франка на руках жена и двое сыновей. Его выставили из магистрата и объявили ему бойкот как юристу. Он должен был вступить в партию, — в противном случае его ждала экономическая катастрофа. А затем от него, как от офицера, потребовали, чтобы он примкнул к одной из военизированных организаций.

— Учти все это, Вольфганг, прежде чем судить меня, — закончил Фабиан. — Медлить было нельзя. Через три недели моя контора была бы закрыта.

Скульптор скомкал салфетку и швырнул ее на стол. Он побагровел от гнева, и краска долго не сбегала с его лица.

— Конечно, они вымогатели, — проскрежетал он сквозь зубы, — но все же… В художественное училище также назначили нового директора, некоего Занфтлебена, бездарного мазилу, — продолжал он, и его голос так дрожал от волнения, что почти невозможно было разобрать слова, — и этот «новый» часто делает ему, Вольфгангу, недвусмысленные намеки. Но он просто не слушает их. Пусть его увольняют, пожалуйста! Ему это в высшей степени безразлично. Он поступит на фарфоровую фабрику, где будет получать триста марок. Род людской от этого не погибнет.