Бернгард Келлерман - Гауляйтер и еврейка

Ей даже пришла в голову мысль взять с собой испанский кинжал отца. На всякий случай она зашьет его в платье! Марион заснула успокоенная, а наутро устыдилась своих мыслей. Волк не посмеет до нее дотронуться.

После обеда ее опять охватила тревога, и она для собственного успокоения искусно зашила в платье испанский кинжал. Ну, теперь-то уж с ней ничего не случится.

И вот она здесь.

Комната, в которой она находилась, была небольшая гостиная, выдержанная в светло-голубых тонах, с голубыми креслами и множеством маленьких вставленных в рамы гравюр с изображением лошадей. На накрытом для чая столе посредине комнаты стояло печенье и букет белой сирени.

Она услышала тяжелые шаги на лестнице; это мог быть только хозяин дома.

И в самом деле, по лестнице медленно спускался гауляйтер; он не спешил, так как хотел докурить сигару; в голове его теснилось множество мыслей.

До сегодняшнего дня, если хорошенько подумать, он знал только продажных женщин. Одной он оплатил билет ценою в доллар; другую купил за три сигареты, завалявшиеся у него в кармане; третьей — в Сан-Франциско — преподнес шляпку с огромным страусовым пером. Все эти смехотворные подробности уже стерлись в его памяти. Женщины, бывшие прежде только рабынями, по-видимому, и теперь еще не целиком освободились от морали рабынь. «У каждой есть своя цена, — думал он, — даже в наши дни. Одну покупают за косынку, другую за три сигареты, третью за дворец или высокий титул. В наше время миром правит тот же закон: женщина продается, а мужчина покупает ее. Редко бывает, чтобы женщина отдавалась мужчине, не спрашивая о цене». Он, по крайней мере, не знал такой женщины. И тем не менее, мечтал встретить женщину, которая бы бескорыстно полюбила его. Ей он охотно подарил бы и дворец, и титул.

Но еврейская девушка, ожидающая его там, внизу, — она ничего не спрашивала, ни дворца, ни титула. Что же ей нужно? Терпение! Терпение! Он готов был заплатить высокую цену.

Он сильно нажал на дверную ручку и вошел в гостиную. Марион тотчас же бросилось в глаза, что он был в штатском, отчего выглядел моложе. Вместо отвратительного коричневого мундира на нем был светло-серый костюм. Если бы не ржаво-красные, расчесанные на пробор волосы, от которых лоб его казался еще ниже, он был бы видным мужчиной, даже несмотря на приземистую фигуру.

Смеясь, он стал громким голосом выговаривать Марион за то, что она не расположилась поудобнее.

— Живо, живо, устраивайтесь получше! — восклицал он. — Молодым девушкам смелость к лицу. Мы будем пить чай и говорить о делах, так я представлял себе. Но, видно, мне придется еще и ухаживать за вами, — весело продолжал он, кладя на тарелку Марион целую гору печенья.

— Благодарю вас! Хватит, хватит! — воскликнула Марион, и к ней вернулся ее сердечный, задушевный смех.

На этот раз гауляйтер пожелал сразу перейти «к делам» как он выразился.

— Расскажите мне сначала о вашей школе, — предложил он.

Марион рассказала о трудном положении, в котором очутилась еврейская школа, как она накануне рассказала об этом адъютанту, особенно напирая на невыносимые антигигиенические условия школьного помещения. Конечно, она не забыла упомянуть об эпидемии коклюша, разыгравшейся весной этого года, и подчеркнула, что все дети в школе переболели заразными болезнями.

— Этой зимой у нас было шесть смертных случаев только от дифтерита. Тяжелая пора для еврейской общины! — серьезно добавила она. — Но самое худшее — что наш класс в подвале, — продолжала Марион. — Помещение меньше этой комнаты и совершенно темное. Уличные мальчишки через решетку бросают к нам всякую гадость — дохлых мышей, кошек и еще кое-что похуже.

Упомянув об этом, Марион громко рассмеялась.

— В конце концов пришлось застеклить окна, но с тех пор в подвале не хватает света. В помещении, где нет вентиляции, целый день горит электрическая лампа.

Гауляйтер внимательно слушал Марион. Наконец он жестом остановил ее — все понятно. Он заставил Марион выпить еще чашку чаю.

— Я не имел ни малейшего представления обо всем этом, — сказал он. — Возьмите все три комнаты, весь этаж, если вам его предложат. Я не возражаю.

— Как школа будет благодарна вам, господин гауляйтер! — Марион поклонилась, взволнованная и растроганная.

Гауляйтер засмеялся.

— Надеюсь, люди постепенно убедятся, что я не такой изверг, каким меня изображают, — отвечал он. — Вы, наверно, знаете, что меня обвиняют в чрезмерной суровости. Или это не так? Вы можете говорить вполне откровенно, фрейлейн Фале.

Марион колебалась, потом она подняла на гауляйтера свои большие глаза, в тусклом свете казавшиеся совсем черными, и кивнула головой.

— Да, так говорят. Вас считают очень суровым.

— Очень суровым? — Гауляйтер захохотал. — Совсем недавно мне в высоких, очень высоких сферах заявили, что я слабый человек, которого каждый может обвести вокруг пальца. Ха-ха! Что вы на это скажете? Между тем, я давно уже держусь мнения, что управлять народом можно только суровыми мерами. Некоторые народы — к сожалению, и немецкий народ в том числе — не повинуются ничему, кроме кнута.

Покуда они пили чай, он изложил Марион свои взгляды.

— По правде говоря, — начал гауляйтер, — с тех пор как мир стоит, в нем существуют только господа и слуги, господа и слуги — больше ничего. Если вам внушают другое, вас просто обманывают. Господа и слуги или, точнее, господа и рабы. Я в этом уверен.

Он считал, что люди с течением времени стали учтивее, вот и вся разница. Прежде господ называли властителями, а слуг — рабами, теперь господ величают шефами или директорами, а рабов — служащими или сотрудниками, чтобы польстить им. И даже товарищами. Во времена французской революции их из вежливости называли гражданами. А по существу все это одно и то же. С тех пор как стоит мир, небольшая кучка господ управляет рабами.

— Съездите, фрейлейн Фале, в так называемую свободнейшую в мире страну и присмотритесь к тому, что там делается. Хозяин, недовольный служащим, учтиво заявляет ему: «С первого числа я больше не нуждаюсь в ваших услугах». И служащий будет сотни раз выслушивать такие заявления, покуда не поймет, чего хотят от него хозяева. А если он этого не поймет, то попросту подохнет. Может быть, даже в какой-нибудь великолепно оборудованной больнице, которую государство соорудило на гроши рабов. Ха-ха!

Гауляйтер смеялся громко и презрительно. И поскольку речь зашла о делах, ему хорошо знакомых, стал подробно распространяться о социальных условиях в Америке.

— Там, за океаном, докатятся до большевизма скорее, чем это принято думать, — пророчествовал гауляйтер, переходя на английский язык, чтобы произвести впечатление на Марион. Некоторое время беседа велась по-английски, пока он не спохватился, что и Марион отвечает ему на том же языке.