Ефим Курганов - Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта

Дражайшая матушка!

Я — по лживому доносу моих четырёх крестьян: Григория Борисова, Михаила Лаврентьева, Корнея Лавринова и Авдея Свиридова — осужден на смерть, и сегодня кончат нить дней моих. Молите Бога обо мне. Прощайте, попросите прощения мне у жены моей и тёщи.

Я сделал духовную; исключая крестьян, подаренных попу Одигитриевскому Мурзакевичу и нескольких на волю, предоставил в ваше владение всё моё имение.

Вот участь несчастных! Благословите меня, хотя мёртвого: «много бо может моление матерне ко благосердию Владыки!»

Прощайте! Дай Бог, чтобы эта участь многих не постигла. Мне остаётся только полчаса наслаждаться светом.

У подлинника тако:

Милостивая государыня Елена Александровна!

По случаю несчастного последствия, когда от водворившихся в Смоленске неприятелей объявлена была сентенция: предать смерти мужа вашего, Павла Ивановича Энгельгардта, то он призвал меня в Спасскую церковь, где содержались их арестанты и наши соотечественники, просил меня исповедать и приобщить Животворящих Тайн, что я выполнил, и, по желанию его, для утешения и утверждения в непоколебимом уповании на милость Божию, я от него не отходил до самой полуночи.

И на следующий день, по просьбе же его, придя к нему очень рано, выслушал объясняемые им мне душевные мысли и распоряжения относительно его дома и верных ему людей.

Между прочим, с сожалением сказал мне, что он погрешал пред вами и чрез то причинял в вашей жизни великое расстройство, почему просил меня исходатайствовать у вас от его христианское прощение.

В то же самое время написано им своеручно к матери его особое письмо относительно духовной, сделанной им, и о доносителях на него. И оное отдавши мне, лично просил доставить, которое я ей и вручил.

Удостоверяю вас, что покойный супруг ваш в таком был чистосердечном сознании, что Бог его во всем простил, а я вас прошу ему всё отпустить.

Он и в письме своём к матери просил её попросить у вас и у вашей матери прощения.

Итак, выполняя возложенное на меня покойным Павлом Ивановичем доверие, желаю вам душевного спокойствия.

P.S.

Смерть Павлу Ивановичу объявлена 13 октября. Он весь тот день был покоен и с весёлым духом говорил о кончине, судьбою ему назначенной, и нынешний год какое-то было предчувствие, что он должен умереть 15 октября.

В 11 ч утра пришёл к нему бывший здесь в генеральном заседании членом польский полковник Костенецкий и принес полбутылки простого вина, и просил его с ним оное распить, извиняясь при том, что он сожалеет, что во время суда из Смоленска был откомандирован, — иначе участь была бы инакова чрез обследование.

Он хотя оттого ослабел несколько, и по 14-е число ничего не пил и не ел, и всю ночь не спал, но поблагодарил за геройский дух: поблагодаря его за учтивость, отвечал, что «смерть христианину не страшна, а сожалею, что многие дворяне подвергнутся подобной участи, ибо не будут у вас просить должностей или залога. Я с радостию умираю, как невинный, и смерть моя сделает осторожными других против злодеев, которым скорое, неминуемое последует наказание».

И требовал, чтобы скорее его вели на место, дабы не видеть и не слышать тиранства. Когда пришли за ним, он просил меня идти с ним, что он некоторые записки мне вручит и чтоб отпеть по нём провод и предать земле тело.

За Молоховскими воротами, в шанцах, начали читать ему приговор, но он не дал им дочитать, закричал по-французски: «Полно врать, пора перестать! Заряжайте поскорей — и пали, чтоб не видеть больше разорения моего Отечества и угнетения моих соотечественников!»

Начали ему завязывать глаза, но он не позволил, говоря: «Прочь! Никто не видел своей смерти, а я буду её видеть!»

Потом попрощался со мною и с двумя моими детьми, которые его в тюрьме со мной навещали, и с Рагулиным Фёдором Прокофьевичем, которому, вынувши из-за пазухи, духовную отдал, чтоб по оной последнюю его волю выполнили, а мне отдал две записки, чтоб по оным в селе Дягилеве сыскать скрытые вещи, которыми он благодарит за неоставление, о чём и в духовной упомянул.

Потом, сказавши: «Господи, помяни мя, егда придеши, во царствии Твоем; я в руки Твои предаю дух мой!» — велел стрелять.

И из 18 зарядов 2 пули прошли грудь, а одна — живот. Он упал на правое колено, потом навзничь пал. Имея поднятые руки и глаза к небу, по примеру первомученика Стефана; начал кончаться. И как дыхание ещё в нём длилось, то первый из 18 спекуляторов, зарядя ружье, выстрелил в висок, и тогда скончался.

Я начал здесь отпевать погребение, а Рагулин достал людей выкопать могилу.

Не успел я долг христианский кончить — спекуляторы раздели его донага и ничком в три четверти выкопанную яму вбросили, а окровавленную одежду и обувь разделили себе.

Маленькое, но, кажется, совершенно необходимое примечание.

В самом деле, в духовной Павел Иванович Энгельгардт упомянул, что завещает отцу Никифору столовое серебро, которое по его приказанию на случай появления мародёров было закопано меж двумя яблонями. Но ещё до того, как священник смог посетить Дягилево, дворовые Энгельгардта сие серебро из тайника выкопали и унесли с собою.

Произошло это, когда Павел Иванович был жив и даже ещё и не арестован — когда происходила подготовка ко второму доносу и крестьяне изготавливали смертельную улику против своего барина.

Дягилевцы прикончили двух французских мародёров и глубокой ночью притащили их в имение — к двум яблоням, к господскому дому.

Раскопали ямку, где было спрятано столовое серебро Энгельгардтов, серебро достали, рассовали по карманам и за пазуху, ямку же весьма сильно увеличили, потом побросали туда принесённые трупы, засыпали землей.

Ну, а столовое серебро Энгельгардтов, скорее всего, потащили на ярмарку в близлежащий городишко Белый или продали французам, рыскавшим по Поречью в поисках помещичьих драгоценностей.

Так что отец Никифор, увы, так и не получил никогда завещанное ему столовое серебро.

Я остановился на прощании Павла Ивановича пред самою казнию своей с духовником своим отцом Никифором (Мурзакевичем).

Отец Никифор сказал сквозь слезы, обильно орошавшие его лицо:

«Павел Иванович! Перекрестись и скажи: „В руце Твои предаю дух мой!“»

Энгельгардт начал истово молиться, с особым чувством повторяя сказанные ему отцом Никифором слова. А потом он с глубоким вздохом сделал последний глоток обожаемой своей «дягилевки», обернулся, отдал флягу свою фамильную Мурзакевичу-старшему (не изменникам же Рагулину и Костенецкому отдавать) и спокойно стал ждать выстрелов.