Трейси Шевалье - Последний побег

Хонор понимала, что беглянка права.

— Подожди. — Она развязала узелок и отдала женщине все продукты, перочинный ножик и часть денег. Потом сняла свой серый с желтым капор и протянула ей.

Та провела пальцем по желтой подкладке.

— Он для меня слишком красивый.

— Возьми. Пожалуйста.

— Хорошо. — Женщина начала надевать капор прямо поверх красного платка, повязанного на голове.

— Подожди… возьми еще мой чепец. А мне отдай свой платок.

«Я его использую для одеяла», — подумала Хонор.

В чепце и капоре, плотно завязанном под подбородком, чернокожая беглянка, если смотреть на нее сбоку, могла сойти и за белую женщину.

— Спасибо, — сказала она. — А теперь тебе надо идти.

Хонор замешкалась. На глаза навернулись слезы.

— Иди своей дорогой.

— Храни тебя Бог.

— И тебя. — Женщина улыбнулась. — Ты погляди на меня, стою вся такая в капоре и говорю, как квакерша. — Она развернулась и ушла в лес, растворившись в темноте.

Он поджидал ее у магазина Белл Миллз. Стоял на углу неподвижно, и Хонор заметила, лишь когда собралась постучать в дверь.

— Что ты здесь делаешь, Хонор Брайт? Да еще с непокрытой головой? А где черномазая?

— Я не знаю, — честно ответила Хонор.

— А чего ты вся мокрая? Шла по воде? Она научила тебя всем своим черномазым хитростям?

Хонор оглядела себя в бледном предутреннем свете. Она думала, что ее платье высохло, но теперь юбка снова намокла.

— Ой! — воскликнула Хонор. — Ой!

Магазин дамских шляп Белл Миллз

Мейн-стрит,

Веллингтон, штат Огайо

4 сентября 1851 года

Дорогие мама и папа!

Не тревожьтесь, увидев чужую руку: Белл Миллз пишет это письмо под мою диктовку. Я еще очень слаба и не могу долго сидеть. Спешу сообщить вам, что вы теперь бабушка и дедушка. Ваша внучка Камфет Грейс Хеймейкер родилась три дня назад при вспоможении Белл и одного очень хорошего веллингтонского доктора. Она очень красивая. Я утомлена, но счастлива.

В ближайшее время лучше писать мне сюда, в Веллингтон.

Эту часть я пишу от себя. Хонор об этом не знает. Сейчас они с маленькой спят. Не знаю, сообщала она или нет, что порвала со своей семьей. Сначала устроила им молчаливый бойкот, а потом убежала из дома. Пока она живет у меня.

Она может молчать целый день. Я никогда не встречала такого тихого и молчаливого человека. Скажу только одно: рожая, она кричала, как и любая другая женщина. Кричала так сильно, что сорвала голос. Даже доктор Джонс удивился, а уж ему довелось послушать немало криков. Но все-таки хорошо было услышать ее громкий голос, пусть даже вызванный болью.

Вы — близкие люди Хонор и, возможно, сумеете образумить ее. Ей нужно решить, что делать дальше. Какое-то время она может пожить у меня, но я умираю. Больная печень. Она меня и убивает, медленно, но верно. Хонор об этом не знает, но ей и не надо знать. Хонор и так выпало много горестей. Но когда-нибудь меня не станет, и магазин отойдет моему брату. И поверьте, тогда ей лучше здесь не оставаться. Это будет настоящее бедствие.

Скажу вам еще кое-что: с Джеком Хеймейкером ей будет отнюдь не лучше — во всяком случае, не здесь, не в Огайо. Ей нужен мужчина во всех отношениях безупречный, и чтобы встретить такого, нужно вернуться в Англию. Хотя, возможно, таких мужчин не бывает вовсе.

Малышка проснулась и плачет — пора заканчивать.

Хонор все-таки начала привыкать к креслам-качалкам. В Америке они были повсюду: на переднем крыльце почти каждого дома, в кухнях, в общих гостиных на постоялых дворах, на верандах салунов, в магазинах у печек. Таких кресел не было только в молитвенных домах Друзей и, наверное, в церквях. Правда, Хонор ни разу в жизни не заходила в церковь и не знала, как там все устроено.

До рождения Камфет Хонор относилась к креслам-качалкам с подозрением. Она сама не любила сидеть без дела, и кресла-качалки всегда представлялись ей вопиющим провозглашением праздности. Ее беспокоило и раздражало, если рядом с ней кто-нибудь качался в кресле — чужой ритм сбивал ее с мыслей. Американцы в отличие от англичан без стеснения делают, что хотят, совершенно не думая об окружающих, нравится это им или нет. Гордятся своим независимым «я» и выставляют его напоказ при всяком удобном и неудобном случае.

Когда Хонор бывала в гостях у других семей из Фейсуэлла, то всегда садилась на стулья с прямыми спинками. Говорила, что так ей удобнее шить (она всегда брала с собой шитье). Но, если по правде, ей не хотелось качаться в кресле в присутствии посторонних и навязывать им свой внутренний ритм. Однако когда родилась Камфет, Хонор открыла для себя, как хорошо и удобно укачивать в кресле-качалке ребенка. Она часто сидела в качалке у печки в магазине Белл, тихонько раскачивалась и баюкала дочь на руках. Покупательницы улыбались и кивали ей. И никто из них не проявлял недовольства.

Вероятно, подумала Хонор, это не американцы так носятся с собственным «я». Это мы, англичане, слишком критично относимся к окружающим.

Если принять во внимание, с каким неистовством малышка рождалась на свет — непрестанная боль, кровь, беспощадные схватки и истошные вопли, превращавшие Хонор в животное, — стоило ли удивляться тому, что Камфет Хеймейкер получилась ребенком весьма голосистым. У нее были светлые льняные волосы и голубые глаза отца, а от матери ей досталась хрупкая миниатюрная комплекция. Девочка ела много и часто. Плакала, ее кормили, она засыпала на час, потом просыпалась и снова плакала, требуя молока. Никогда прежде Хонор не сталкивалась с таким настойчивым требованием внимания — даже когда ухаживала за Грейс в ее последние дни. Она валилась с ног от усталости и целыми днями только и делала, что дремала в перерывах между кормлениями дочки.

Если бы Хонор осталась у Хеймейкеров, она бы не мучилась чувством вины, потому что женщинам, только что родившим ребенка, положено отдыхать и набираться сил. Однако у Белл она ощущала себя бездельницей и лентяйкой, которая пользуется добротой хозяйки. Той вроде бы не докучали ни крики ребенка, ни очевидная праздность гостьи, однако Хонор было неловко, и она настояла, чтобы хоть что-нибудь шить, пока Камфет спит. Впрочем, в подобном изможденном состоянии много она все равно не нашила: руки не слушались, нитки выскальзывали из иголки, а швы получались неровными.

Камфет быстро привыкла к тому, что ее укачивают в кресле-качалке, и мгновенно просыпалась и начинала кричать, если Хонор пыталась переложить ее в большую корзину, которую Белл дала ей вместо колыбели. От постоянного недосыпа Хонор стала раздражительной и плаксивой. Она злилась на собственное бессилие. Мама наверняка знала бы, как успокоить малышку, думала Хонор. И мама, и Джудит Хеймейкер.