Грегор Самаров - Адъютант императрицы

Потемкин собственноручно повязал себе лоб кружевной тканью с одежды императрицы, прикрыв ею раненый глаз, после чего преклонил колено и поцеловал государыне руку.

Мрачно стоял Бередников в стороне.

— Боже мой, — тихо промолвил он про себя, — в каких руках находится судьба русского народа! — Потом генерал подошел к Екатерине Алексеевне и произнес: — Ваше императорское величество, вы еще не дали мне никакого приказа насчет того, как поступить с покойником, кровь которого обагрила пол в темнице Шлиссельбургской крепости.

Екатерина Алексеевна, склонившаяся над Потемкиным, подняла голову, взглянув на Бередникова, ответила:

— Это страшное, роковое дело не должно быть облечено тайной. Велите составить протокол о случившемся — весь свет должен узнать, что и как произошло; тело убитого должно быть выставлено в Шлиссельбургской крепости, чтобы каждый имел к нему доступ и мог воздать последний долг несчастному, который не виновен в том, что некогда был провозглашен императором вопреки законам страны. Обоих убийц следует заковать в цепи и немедленно представить в суд; они пролили священную кровь из рода исконных царей России и не должны остаться безнаказанными.

— Это невозможно, ваше императорское величество! — суровым голосом возразил Бередников. — Поручиков Улузьева и Чекина нельзя предать суду и подвергнуть каре, потому что они сделали то, что предписывал им служебный приказ.

Екатерина Алексеевна с полминуты стояла в молчаливом раздумье, а затем сказала:

— Вы смелы, генерал!.. Но вы храбры, верны и, пожалуй, правы в данном случае. Однако я не хочу, чтобы при моем царствовании Русская земля носила на себе убийц потомка Петра Великого. Пускай Улузьева и Чекина посадят на корабль и отвезут в ту гавань, которую они назначат сами. Они не должны никогда больше возвращаться в Россию, понимаете? Никогда больше. В противном случае на них обрушится вся тяжесть моего гнева и отвращения к их поступку!

— Слушаю, ваше Императорское величество, — ответил Бередников, — но прошу всемилостивейше увалить меня от командования Шлиссельбургской крепостью, и если мне не найдется никакого иного места и останется только послать меня простым рядовым в армию, драться с турками, то там я найду открытый и прямой путь, на котором храброму солдату надлежит исполнять свой долг.

— Я не забуду вашего желания, — ответила Екатерина Алексеевна, — для человека ваших заслуг повсюду найдется почетное место.

Государыня протянула ему руку, на которой были следы крови Потемкина, но Бередников как будто не заметил этого, он отдал по–военному честь, круто повернулся и вышел вон твердым, гулким шагом.

Тем временем явился лейб–медик, он осмотрел Потемкина и тотчас серьезным, решительным тоном сказал:

— Рана сама по себе не опасна и скоро заживет, но глаз сильно поврежден и, пожалуй, почти потерян.

— Ужасно, — воскликнула государыня, — ужасно! Мановению моей руки повинуются народы от Балтийского моря до азиатских степей, и все, что есть великолепного и драгоценного на земле, доступно моему желанию, а между тем я не могу возвратить глаз верному другу! О, как ничтожны, как малы вся земная власть и величие!

— Они велики и чудесны, — тихонько шепнул ей на ухо Потемкин, — когда понадобится отомстить за друга.

Молния вспыхнула в глазах Екатерины Алексеевны, она пожала Потемкину руку. Однако эта рука дрожала, и государыня робко озиралась на дверь, в которую вышел Орлов.

Лейб–медик увел Потемкина в его спальню.

Хотя раненый превозмогал свои страдания с твердой стойкостью, но изнурительное действие их дало‑таки почувствовать себя, и, когда пострадавшего уложили в постель, у него открылась сильная лихорадка, которую врач признал, однако, неопасною. Все усилия медика были направлены к тому, чтобы только уменьшить боли, так как любая попытка спасти зрение в поврежденном глазу была бы напрасна.

Вскоре у одра болезни Потемкина появилась императрица. Пока продолжалась лихорадка, она покидала его лишь на короткое время, когда ей приходилось давать нужные аудиенции, а ночью требовалось освежить усталое тело сном.

Прихожая Потемкина сделалась сборным пунктом для всего двора, потому что раз императрица так явно и открыто выказывала участие к страданиям своего адъютанта, то каждый считал своим долгом обнаружить не меньшее усердие. Высшие придворные сановники и даже министры заходили по нескольку раз в день лично осведомиться о состоянии здоровья больного. Он всегда был приветлив и любезен, и хотя удержался в исключительном благоволении императрицы, все отнеслись к этому благосклонно. Правда, удар бильярдным кием стоил глаза адъютанту государыни, метившему очень высоко, но эта потеря, хотя и не украсившая его внешне, казалось, решила в пользу Потемкина борьбу за господство, предпринятую им с таким гордым и смелым мужеством: сделайся он полновластным правителем земли Русской — весь блестящий двор Екатерины Второй не мог бы с большею почтительностью и усердием осаждать его двери. Сама государыня, которая до той поры, вопреки своей страстной любви к нему, сохраняла еще нередко оскорбительное и подавляющее его гордость достоинство повелительницы, выказывала теперь, у одра его болезни, только любящую преданность и почта смиренную заботливость — утолить ему всякую боль, исполнить каждое желание, прочитанное в его взгляде.

Однако, несмотря ни на что, Потемкин сделался мрачен и печален, хотя лихорадка, причиненная раной, прошла, и он снова приобрел здравую ясность мышления.

Дело в том, что при всей усердной заботливости и преданности государыня пока не сказала ни слова, получит ли он удовлетворение за нанесенную ему обиду и его соперник будет ли устранен. Императрица избегала всякого намека и при малейшей попытке своего генерал–адъютанта затронуть щекотливый вопрос спешила переменить разговор или осыпать больного друга страстными уверениями в любви. Между тем они далеко не могли утешить и успокоить его, так как без полнейшего удовлетворения за нанесенное ему при стольких свидетелях бесславие он не мог снова показаться при дворе, а единственным действительным удовлетворением, которым он мог удовольствоваться, было бы удаление Орлова. Потемкин сознавал, что если он не достигнет этого, то унизится до презренного положения ничтожного фаворитишки, который каждую минуту должен быть готов к тому, что им пожертвуют ради очередного каприза императрицы или надменного требования князя Орлова. Поэтому он твердо решил положить конец сомнениям и неуверенности и скорее удалиться, чем делить с Орловым господство над сердцем и умом императрицы. По большей части в ночной тиши он принимал своего доверенного конюшего Сергея Леонова, оказавшего ему крайне важные услуги при наблюдении за Ушаковым, и этот человек много раз приводил к нему через потайной коридор таинственные фигуры незнакомцев, закутанных в толстые плащи.