Грегор Самаров - Адъютант императрицы

— Как ты можешь говорить так? — спросила Ксения, испуганная торжественною серьезностью, написанною на лице Пугачева. — Да, мой возлюбленный, да, я знаю, что люблю Емелю; каждое биение моего сердца называет мне твое имя. Но я не понимаю твоего вопроса, желанный мой, я почти боюсь тебя.

— Ты поймешь меня, ты узнаешь все! — ответил Пугачев. — Ты говоришь, что любишь меня; итак, — воскликнул он, бурно обнимая девушку и прижимая к себе, — пусть все будет сном, правда же — в Ксении и в ее любви. И это должно остаться правдой для Петра Федоровича так же, как и для Емельяна Пугачева!

Ксения крепко прижалась к его груди, чувство счастья охватило ее, казалось, она не поняла его слов, почти даже не расслышала их.

— Но сейчас, Ксеня, — проговорил он, — дай я отведу своего коня в конюшню: меня никто, даже отец твой, не должен видеть здесь, пока еще не пришел мой час, и, если ты меня любишь, ты будешь молчать. Никому ни слова!

— Что же ты хочешь делать? — спросила, вся дрожа, Ксения. — Ты опять хочешь покинуть меня?

— Нет, моя голубка, я не хочу покинуть тебя! — сказал Пугачев. — Ты останешься со мной, ты должна подняться со мной, подняться до… — Внезапно он запнулся и тотчас продолжал: — Сейчас больше ни слова! Жди того часа, когда перец тобой откроется великое, светлое, нежданное, и молчи, молчи; я останусь здесь, буду недалеко от тебя; прежде чем все вернутся сюда, я пойду в монастырь и стану ждать там отца Юлиана; он будет первым, который увидит меня здесь; молитва должна подкрепить меня, в молитве с ним я найду откровение того, что должно случиться для спасения святой Руси и Православной Церкви!

— Ох, останься, останься, мой милый Емеля! — молила его Ксения. — Я опять боюсь потерять тебя, после того как Господь так чудесно привел тебя ко мне!

— Ты верила мне, Ксеня! — почти с упреком сказал Пугачев. — Ты верила, что я вернусь, когда необъятная даль разделяла нас с тобою, когда на поле брани мне угрожала смерть, неужели же ты не хочешь верить мне теперь, когда я недалеко отсюда в тихом убежище буду молиться Богу?

— Я верю тебе, мой Емеля, я покоряюсь тебе… А раз ты велишь, я схороню в груди все мое счастье, и никто–никто не прочтет в моих глазах, какое блаженство наполняет мое сердце.

И они слились в долгом, жарком поцелуе.

Затем Пугачев тихонько высвободился из ее объятий, нежно перекрестил ее и через луг поспешно направился к монастырю, в то время как с Яика раздались ружейные выстрелы и громкие приветственные крики.

Ксения отвела коня Пугачева в конюшню, где стояли и все лошади ее отца. Она сама обрядила его, так что в этот вечер отец не мог бы уже открыть коня ее возлюбленного. Обильно насыпав ясли лучшим кормом, она опять вернулась на прежнее место у плетня и снова принялась за свою сеть. Ее пальцы машинально нанизывали петлю за петлей, а глаза вновь наполнились слезами, но теперь это были слезы счастья и радости, ее глаза ярко сияли, а губы тихо шептали благодарственные молитвы.

Чумаков не вернулся к другим на луг; некоторое время он следил за дорогой, ведущей к его двору, затем повернулся в противоположную сторону и поспешил к высокому берегу Яика; здесь, скрытый растущим у берегов высоким камышом, он незаметно добрался до дороги в Гурьев. Без отдыха бежал он все дальше и дальше, и, когда солнце садилось, он стоял перед крепостными воротами и после заявления караульному офицеру о том, что он принес важные и спешные известия, был введен к генералу, начальнику крепости.

На следующее утро вся Сарачовская ожила спозаранку и напряженно ожидала дальнейших событий. Горячее воодушевление, наполнившее накануне вечером всю молодежь радостью и долго не дававшее ей заснуть, прошло; каждый думал только о том, что, может быть, вскоре ему придется надолго оставить родину; а надежда добыть себе славы, почестей и воли вместе с предсказанным отцом Юлианом вступлением царя на престол лежала так неизмеримо далеко, что едва ли могла смягчить горечь разлуки со всеми дорогими и близкими.

После увещаний сотника и отца Юлиана, действовавших одинаково, хотя и по различным причинам, никто уже не думал о восстании или бегстве, каждый решил покориться силе, терпеливо ожидать будущего и быть ко всему готовым, но каждый сумрачно принимался за свое дело с тяжелым предчувствием, что, может быть, сегодня он делает его в последний раз.

Ксения поднялась раньше всех; прежде чем встал отец, она уже вычистила лошадей и задала им корму, чтобы сотнику незачем было идти в конюшню и таким образом скрыть и лошадь Пугачева, и приезд ее возлюбленного. Сердце тревожно билось, и причиной этого была не только радость, что ее милый, которого она так долго ждала и почти уже не чаяла снова увидеть, был опять рядом с ней, нет, у нее было вполне ясное предчувствие чего‑то неслыханного, могучего, ужасного, для чего она не могла даже подыскать выражение. Тем не менее она затаила волнение в глубине сердца, так что старый Матвей Скребкин, и без того озабоченный и не знавший, как пройдет день, ничего особенного не заметил в ней.

Рано поутру сотник уже отправился на луг к камышовому берегу, где обыкновенно собирался казачий круг и где сегодня также должен был состояться совет.

Постепенно здесь же собралось и остальное мужское население станицы; у всех был сумрачный вид и все тихо переговаривались между собою. В сопровождении еще одного монаха пришел и отец Юлиан с золотым крестом в руке; его лицо было серьезно и торжественно, но говорил он мало, а тем, кто боязливо спрашивали его совета, он кратко разъяснял, что они не должны забывать свой священный долг служить истинному царю, что им не след пытаться восставать против силы, пока еще не пришел час, когда Господь откроет Свою волю исполнил, дело возмездия.

Со стороны крепости послышались громкие звуки барабана и труб. Вскоре на дороге, ведущей по камышовым зарослям в Сарачовскую, показался батальон пехоты с ружьями и построился на лугу четырехугольником, из внутреннего пространства которого были удалены все, кроме сотника и отца Юлиана. Сюда принесли и поставили несколько стульев и стол. Вслед за пехотой прибыла батарея полевой артиллерии; канониры держали в руках зажженные фитили, зарядные ящики были полны; орудия поставили рядом с пехотой, дулами прямо на село.

Лишь только были закончены эти военные приготовления, мрачным ужасом наполнившие всех присутствовавших, как из Гурьева прискакал генерал Траубенберг, окруженный своим штабом.

У генерала, лифляндца родом (на вид ему было не больше сорока лет), была благородная, статная осанка. Казалось, он привык больше к паркету гостиных, чем к походной жизни; тем не менее в походах он выказал безумную храбрость и отвагу, и поэтому ему было дано трудное поручение привести к повиновению непокорных яицких казаков. Видом он был типичный белокурый лифляндец (известно, что лифляндское дворянство происходит от немецких рыцарей, оставшихся там после разгрома ордена), черты его лица были открыты, но полны отталкивающего высокомерия. Гордо и с презрительной усмешкой он глядел на казаков со своего взмыленного коня, проезжая через толпу к построившемуся каре так, как будто он ехал по пустому месту, что в сердце каждого из собравшихся вызвало волну неукротимого гнева.