Юрий Герман - Россия молодая

— Виновен Иевлев в сих злодействах и скаредностях али не виновен?

Дьяк Гусев прижал ладошки к груди, воскликнул:

— Воевода-князь, коли ежели поворотить все евоное дело так, чтобы оно вышло на невиновность…

Дьяк Абросимов толкнул дружка острым локтем, перебил:

— Иноземцы, князь, таковы, что и нивесть чего напишут, а только…

— Виновен он в измене? — крикнул бешеным голосом Ржевский. — Виновен али нет? Что столбеете? Дьяки вы али мокрые курицы?

Гусев и Абросимов прижались к стене, ждали от князя боя. Ржевский прошелся по избе, велел прятать листы, натянул шапку, уходя спросил Абросимова:

— Ну? Виновен али нет?

Тот весь съежился и ответил быстро:

— То не нам ведать, князь-воевода. То ведает бог да великий государь.

Ни назавтра, ни через неделю, ни через месяц воевода Василий Андреевич Ржевский на съезжую — за недосугом или по другой какой причине — не наведывался, и об узниках как бы снова забыли. Острожная жизнь вновь вошла в свою колею, и опять потекли одинаковые, похожие друг на друга дни…

Первым в каморе обычно просыпался Рябов; сладко и длинно зевал, с хрустом потягивался, спрашивал Иевлева благодушно — как почивалось. Сильвестр Петрович, которого мучила бессонница, тревожили тяжелые мысли, отвечал сердито, что почивалось — хуже нельзя…

— Ишь! — удивлялся Рябов. — А мне хошь бы что! Пришел сон милый, да и повалил силой…

Лежа, некоторое время беседовали в темноте, Иевлев — сердито, Рябов — со своим всегдашним спокойствием и благодушием. Вставать Сильвестру Петровичу не хотелось, но он знал жестокую неумолимость кормщика во всем том, что касалось распорядка острожного дня, и хоть нехотя, а все-таки поднимался, постепенно начиная испытывать чувство, схожее с удовольствием, от того, как он во всем подчиняется воле Рябова. А тот уже стучал бахилами в дверь, требуя огня у ключаря и переругиваясь с караульщиком, не понимающим, для чего узники встают ни свет ни заря.

Как только покорный старый, плешивый ключарь приносил светильню, Рябов принимался готовить свою салату — траву, которая на Груманте спасла его от цынги. Он подливал в нее масличка, рубил луку, чесноку, соленой рыбы и ставил миску на стол, лукаво поглядывая на Иевлева, который смешно тосковал в предвкушении ужасного завтрака. Запивали салату настоем хвои, заваренной кипятком и остуженной на холоду.

— Хороша дьяволица салата! — говорил Рябов, запуская деревянную щербатую ложку на дно миски. — Она, Сильвестр Петрович, без привычки, может и на пареную мочалу смахивает, а как во вкус взойдешь да обвыкнешь, ну — милое дело! Ты кваском-то, кваском запивай, квасок добрый, игристый, гляди не захмелей только…

Иевлев сдерживался, чтобы не ругнуться, не ударить кулаком по столешнице. На кормщика он старался не смотреть, ел опустив голову. Но однажды не сдержался, стукнул ладонью по столу, закричал:

— Будет дурака-то валять! Одно да одно, каждый день одно…

Рябов ответил спокойно:

— Острог, Сильвестр Петрович, ничего не поделаешь. Не себя, чай, веселю, тебя — недужного, несвычного. Я-то не ты, в людях живал, свету видал: топор на ногу обувал, топорищем подпоясывался. И по столу не бей — нехорошо…

Погладил рукою стол, объяснил:

— Бабинька Евдоха еще когда меня учила: не бей, Ваня, по столу, стол — божья ладонь, со стола хлеб да рыбу едим. Божья али нет — не ведаю, а сказано ладно…

Иевлев сорвался с места, лег на топчан, отворотился к вечно сырой стене. Ему хотелось ответить кормщику чем-нибудь таким, чтобы тот замолчал надолго, но слова не шли, и злоба таяла.

Когда пришло время обедать, кормщик как ни в чем не бывало поставил на стол миску с похлебкой, нарезал хлеба, окликнул:

— Сильвестр Петрович, а Сильвестр Петрович…

Иевлев рывком сел за стол, взял ложку, не глядя на кормщика, попросил:

— Прости, Иван Савватеевич! Прости, дружок… Обидел я тебя нынче. Не чаял…

Рябов ответил спокойно:

— Кабы ты обидел! Недуг обидел, а с него спрос короток.

После обеда в острожных подвальных сенях вдруг зашумели голоса, послышался зычный хохот, раздалась веселая брань — пришел инженер Егор Резен с грамоткой от воеводы, чтобы не чинить ему препон в помещении узников.

— Я теперь есть медикус! — говорил Резен. — И для чего мне не быть лекарем? Я буду лечить ваши души, не так ли?

Вынимая из карманов снедь, табак, примочки, мази, декохты, перескакивая с русского на немецкий, Резен рассказывал новости о воеводе Ржевском, о верфях, о крепости; потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу, закричал:

— Виктория, капитан-командор, преотличная виктория. Господин Шереметев с большим войском пошел в Ливонии на шведа Шлиппенбаха и двадцать девятого декабря при мызе Эрестфер наголову разгромил шведское войско. Три тысячи шведов убито, триста пятьдесят человек взято в плен. Фельдмаршал господин Шереметев сим свои дела не покончил. Сбирается большое войско — дальше бить шведа.

Сильвестр Петрович, побледнев, слушал, переводил Рябову. Тот ножичком строгал палку — чинить Иевлеву поизносившийся костыль. Резен рассказывал, как Меншиков отвез победителю орден Андрея Первозванного, царский портрет в бриллиантах, указ о возведении в генерал-фельдмаршалы; рассказывал, как на Москве в те дни служились благодарственные молебны, гремели пушки, как на кремлевских башнях и стенах развевались отнятые у шведов знамена.

— Кому — сон, кому — явь, кому — клад, кому — шиш! — сказал Рябов. — Да ничего, Сильвестр Петрович, не для себя старались.

И спросил:

— А чего это за Андрей Первозванный?

Сильвестр Петрович объяснил, какие бывают ордена. Рябов выслушал без особого интереса, даже не сказал свое обычное «ишь ты!» Потом только усмехнулся, посетовал:

— Давали бы знак такой, чтобы с ним в острог не волокли. Висит на тебе бирка и означает: «Сего мужа ни по чьей воле батогами не бить, на дыбу не вздевать, ноздри щипцами не рвать!»

Резен понял, хлопнул кормщика по плечу, уютно усевшись на топчане, стал рассказывать дальше. По его словам выходило, что воевода Ржевский убежден в невиновности Сильвестра Петровича и Рябова, но по трусости отмалчивается и надеется, что все дело решится без него…

— Оно так! — кивнул Иевлев. — Трус он отменный…

Инженер рассказал еще, что заслуги Прозоровского на Азове, как он там имал бунтовщиков, не забыты, и только поэтому капитан-командор и кормщик еще не отпущены. Бывший князь-воевода считается заслуженным вельможею и верным царевым слугою — от того вся и задержка. Но все идет к лучшему: недавно, сими днями, Марью Никитишну посетил полковник Вильгельм Нобл — с превеликим почтением сообщил ей, что к весне ждут к Архангельску некую персону и персона та прибудет непременно. Сия персона и решит судьбу Прозоровского, а с ним и узников, ибо по отдельности тут думать не о чем.